Преимущества и недостатки существования
Вигдис Йорт








Жизнь прекрасна и удивительна! Все будет хорошо! — уверяет нас Нина, героиня романа «Преимущества и недостатки существования». Шумит море, светит солнце, вино льется рекой, праздник жизни не прекращается ни на мгновение. Давайте радоваться, напиваться, рвать на себе рубашку, а на утро просыпаться в кустах рододендрона!

Щемящее и пронзительное счастье от короткого норвежского лета, море и солнце, хруст мидий под ногами и радость жизни буквально во всем: начиная с безмолвного созерцания суровых камней и заканчивая гастрономическим беспределом — вот о чем эта книга.

Норвежская писательница Вигдис Йорт знает секрет счастливой жизни. Если вы хотите приблизиться к пониманию самых главных преимуществ и недостатков существования, эта книга для вас.






Вигдис Йорт

Преимущества и недостатки существования















Предисловие


Небеса синеют,

Травка зеленеет,

Солнце светит ясно,

Все так прекрасно.

    

Волчок









Впервые услышав о Нине Фарёвик, я подумала: «На ее месте могла оказаться я».




А потом подумала: «Нет, не могла».

И не решила для себя, радоваться мне или огорчаться.




Почему история кажется такой знакомой, будто речь в ней идет обо мне? Почему не отпускает, пока я не узнаю, что случилось с Ниной?




И пока я не узнаю, что произошло, в истории не будет морали, не будет наставления. А я чувствую, что она требует морали, она взывает к ней.




I








На карту поставлено все


Поздним июньским вечером в маленьком приморском городке из поезда вместе с другими пассажирами вышли двое. Улыбающаяся шатенка лет тридцати пяти в цветастом платье и девочка лет десяти-одиннадцати в юбке из той же материи, с темными тонкими косичками. Они достают чемоданы, коробки и сумки и терпеливо ждут у своего багажа, пока поезд не отъедет. Раннее лето, выходной день, и на перроне много народу. Но скоро люди уходят, исчезают на автобусной остановке, на стоянке такси, на парковке. Тогда женщина подходит к единственному оставшемуся такси и заказывает фургон, а дочка остается сидеть на чемодане, болтая ногами. Фургон подъезжает, в него погружают багаж, и машина выезжает со станции, едет через полупустые улицы городка, по уже совершенно пустым дорогам между вилл, где над заборами свисают березы и цветут старые яблони, сквозь широкие поля, маленькие островки леса, через мост и дальше вдоль моря, пока оно вдруг не открывается им, вся бухта, справа налево, сколько хватает глаз, и приближается, и ширится, а они едут, словно летят по воздуху, потом делают резкий поворот на грунтовке, проезжают мимо нескольких больших деревьев и пары домов, среди кустарника дорога сужается, ветки стучат в окна машины, она проваливается в огромную яму, и тут дорога заканчивается у старого здания, похожего на официальное учреждение. Они выносят багаж, водитель такси получает свои деньги, заводит машину и исчезает.




Впервые они сами открывают дверь и входят в дом как хозяйки. Впервые различают запахи и все, что видят вокруг. Ходят по комнатам первого этажа, Нина идет впереди быстрыми шагами, ребенок поспевает следом. Их шаги в полупустых комнатах создают удивительную мелодию. Они оставляют двери за собой открытыми, распахивают окна, поднимаются по лестнице, открывают все двери, все окна и заходят в собственную квартиру. Открывают двери, окна и снова бегом спускаются вниз, заносят вещи, закрывают за собой входную дверь и начинают сначала. Кухня и столовая, большая, видавшая виды старая печка, кухонный стол со столешницей из цельного дерева, отполированные железные стулья, окошки, выходящие на парковку, и черный ход к помойке и велосипедной стойке. Столовая с большими окнами по трем сторонам, которые смотрят на необъятное море внизу. Нине не терпится разобрать столы и стулья, сложенные штабелями, поставить их на пол, постелить скатерти на столы и поставить цветы, собранные Агнес. Площадка для оркестра! А за гардеробом — небольшая гостиная с просевшим диваном, креслами и покрытым пятнами журнальным столиком, все наполнено туманной историей.

На втором этаже — двенадцать одинаковых комнат, в каждой — по две кровати, а между ними ночной столик. Три туалета с душем и в глубине коридора — квартира, где им самим предстоит жить, гостиная с видом на море, кухня с видом на лес, ванная комната с единственной в доме ванной и по спальне на каждую.

— Выбирай, Агнес! Выбирай!

— Мне все равно.

— Нет, выбирай. Смотри, эта лучше.

Обе спальни выходят на море, они распахивают окна и ловят морской запах. Все, что они видят — пляж, шхеры, пристань с ржавыми швартовыми, — принадлежит им. Белая скамейка погрузилась в землю. Перед дверьми в столовую уложена дощатая площадка — пять на шесть метров, переходящая в лужайку, здесь они будут завтракать с утра.

В последних лучах солнца они обходят участок, от колышка до колышка, которые почти полностью заросли, осмотр занимает два с половиной часа. Солнце низко опустилось и стало таким красным, что кажется, будто горит море, скоро солнце исчезнет за шхерами. Они выносят сжечь на пляж три сломанных плетеных стула. Агнес обрамляет кострище камнями и собирает выброшенные на берег дощечки. Нина выносит еду, вино, лимонад, стаканы, дырявую скатерть в синюю полоску, они разводят костер и тесно усаживаются у огня. День был долгим. Песок теплый от солнца, трава темнеет, но сирень в саду цветет таким ослепительно-белым цветом, что кажется, будто прошел снег. С того места, где они сидят, виден маяк на мысу и угол плоского здания на самой оконечности. С другой стороны шхер, окружающих участок, расположены дачи, пустующие зимой, надо забраться наверх, чтобы их увидеть. Пляж, где они сидят, собственный их пляж, полон гнилых водорослей, веревок и прочего хлама, вынесенного за зиму морем на берег. Плетеные стулья чернеют, и через какое-то время кажется, они сплетены из железа, но потом они распадаются и превращаются в пепел, за постепенно угасающим пламенем они видят морской путь в Данию и маяк вдалеке, ночь становится неохватной.

Позже, когда Агнес засыпает, Нина снова идет на кухню, открывает шкафы и разглядывает свое имущество. Столовые тарелки, стаканы, стопки скатертей, вазы, приборы и штопоры. Сквозь открытое окно запрыгивают кузнечики и залетают мотыльки, она выключает лампу, зажигает найденную, поставленную в кованый подсвечник свечу, садится у стола грубой работы с отметинами от ножей и следами огня на столешнице. Здесь ей придется частенько сиживать. За собственным столом. И это — ее дом. Рифмуется. Благодаря этому мгновению.

Потом она идет по влажной траве к пляжу, в июне никогда не бывает совершенно темно. Находит еще дощечек и по новой разводит костер. Он потрескивает, с моря не раздается ни звука, только корабль тяжелой тенью, медленной горой движется на горизонте.




Подготовка


В первую неделю она приводит в порядок две ванных. Приходят водопроводчик и электрик, чинятся четыре засоренных раковины, ставится новая посудомоечная машина на кухне, заменяются три водогрея. Обходится это дорого, но зато гарантировано на будущее. Она покупает пожарный шланг и три огнетушителя, шесть новых дымовых сигнализаций, которые она устанавливает сама. Электрик увеличивает мощность — трудоемкая, но необходимая операция. Через полторы недели приезжает автомат с газировкой и чипсами, который она заказала для холла, осталось только включить его в розетку. Вывозятся два огромных контейнера мусора. Исследуется каждый квадратный сантиметр большого здания. Каждая отвертка провернута и прокручена. Со второго этажа они выкинули кашпо и воняющие мочой матрасы, поломанные вешалки и полотенца, одно сплошное удовольствие.

— Какая свобода!

На дне гремят потрескавшиеся вазы и сломанные тостеры. Ручные газонокосилки сообща подняты и перекинуты через край. Сараи тщательно проверены, в воздухе просвистело старое ведро для краски, пустые бутылки разбились о ведро, занавески так пропитались пылью, что она повисла облаком, когда их снимали. Они нашли и кое-что ценное. Часы с кукушкой, резной деревянный шкафчик для ключей и шкатулку, будто бы сделанную из кости, открывалку для бутылок с львиной головой, три вышитых вручную скатерти, старую морскую карту, которую они повесят в рамке в столовой и одну картину, «Березовый лес», которую они, без сомнения, сохранят. Агнес нашла банку, полную пуговиц, одни напоминают жемчуг, другие сделаны из перламутра, некоторые из латуни с гербом и инициалами. Она рассыпает их на кухонном столе и внизу, на пристани, и сортирует по цвету.




Все остальное вывозится, и дышать становится легче. Они были в городе на оптовой распродаже, купили ткани для занавесок, ткани для скатертей и полотенец, краску и мыльницы — повесить у каждой раковины и в душе. Мыло, туалетную бумагу и салфетки в огромных коробках. Двенадцать маленьких телевизоров — прикрепить высоко на стене. Все прибудет с грузовиком через два дня, счета поступят не раньше чем через неделю, она спланировала все и взяла достаточно денег в кредит, чтобы, как она надеется, справиться со всем без проблем.

— Как нарядно!

Нина сверлит дырки в плитке, крепит мыльницы, крючки, полки, вывинчивает и завинчивает. Ее руки краснеют и грубеют, только за пару дней появляются мозоли. Ее синий рабочий комбинезон вскоре покрывается пятнами и размягчается. По утрам, когда она его надевает, она чувствует желание работать, она бодра и крепка. Агнес ловит крабов на пристани. Солнце совсем не заходит. Они сжигают все, что можно сжечь, корзинки для хлеба, картонные коробки, старые телефонные справочники, швабры и черпаки. Только Агнес засыпает, Нина спускается к костру, бросает остроконечные камни в море и пьет вино.

Утром одиннадцатого дня она начинает красить стены и потолки в номерах. Плинтусы, подоконники и розетки заклеены скотчем, все отвинчено, окна открыты, швабры новые, двери — бледно-голубые снаружи и внутри, ночные столики и вешалки светло-серо-голубые. Четыре комнаты готовы за пять дней. Стоит начать, и она не может остановиться. По ночам она вешает шторы в комнате и занавески с голубыми четырехлистниками в душе.




Прибывают ее вещи — велосипеды, письменный стол, шкаф красного дерева и пара других предметов, которые сами по себе ни о чем не напоминают. Ящики она ставит в кладовку до лучших времен. Агнес катается на велосипеде по незаасфальтированным дорожкам и знакомится с девочкой на год младше, ее зовут Ада. Каждое утро она садится в школьный автобус на остановке у главной дороги, до конца школы еще две недели. По утрам, когда Нина еще не легла, кричит ее петух. Столовая приведена в порядок. Мебель стоит на траве. Пол моется, чистится и покрывается лаком. Агнес занимается углами, Нина — остальной поверхностью. Трава и листики влетают через окно и липнут к лаку. Вазы отправляются в посудомоечную машину. Пол драится и еще раз покрывается лаком, столы заносят обратно вечером двадцать четыре часа спустя, на них стелят скатерти, на скатерти водружаются вазы, в местной газете публикуется объявление. Четыреста крон за ночь с завтраком. В тот же день в дверь звонят. Это пришли познакомиться Сванхильд Энгельсгор и ее девятилетний сын Уле с синдромом Дауна. Они живут в желтом домике за шхерами. Переехали сюда, потому что здесь лучше условия для детей с синдромом Дауна. Это — долгая и тягостная история. Двери столовой открыты и выводят на лужайку с высокой густой травой. На ней — следы от велосипеда Агнес. Она лежит на спине на пристани и ждет, когда Ада вернется из школы. Нина подает кофе на террасу, на кусок шифера, который она постелила поверх дубового куба в качестве стола. Три плетеных стула еще можно использовать, гости отказываются от вафель. Уле стоит на лужайке и смотрит на Агнес, Сванхильд Энгельсгор снимает темные очки, потом опять их надевает. Глаза под очками тяжелые, матовые. Она надеется, Нине удастся привнести жизнь в эти края. На море тихо. Только летом приезжают дачники. Она преподает рисунок в гимназии два раза в неделю. Каждый четверг вечером она ведет курсы рисования в библиотеке. Дома на втором этаже у нее мастерская, но зимой там слишком холодно; пока она рассказывает, сын стоит на краю лужайки с закрытыми глазами и гладит самые большие стебли купыря.




Нина засевает огород за стойкой для велосипедов. Восемь из восьми позвонивших ссылаются на объявление. Один заказывает номер.




Эвенсен


Иногда она просыпается слишком рано и не может заснуть, подходит к окну и смотрит на улицу. По заросшей дорожке к морю едет человек на велосипеде. На руле позвякивает белое ведро. Он оставляет велосипед у красного сарая, потом исчезает, потом снова появляется в открытой лодке в стороне от берега, тарахтит по направлению к шхерам, напоминающим женскую грудь, останавливается среди них, качаясь на воде. Иногда, когда она встает чуть позже, она видит, как он едет обратно, медленно раскачиваясь под тяжестью полного ведра. Однажды ранним днем он стоит в дверях. В ведре лежат три трески. Она благодарит и приглашает выпить кофе, он заходит в столовую и садится у углового стола. Говорит, что его зовут Эвенсен. Она стоит у его столика несколько минут, но он молчит, потом говорит, что она должна положить рыбу в морозилку, если не собирается готовить сегодня. Так Нина и делает. Вынимает тарелки из шкафа, посудомоечная машина работает беспрерывно, она моет полки и клеит на них белую клеенку. Наливает еще кофе Эвенсену, он сидит, повернувшись лицом к виду на море в окне.

На следующий день он приходит в то же время и несет в ведре три трески. Она потрошит рыбу и кладет в морозильник к остальным. Он сидит за тем же столом в углу и пьет кофе. Нина моет старую печку. Он сидит час, ничего не делает, только смотрит в окно, потом заглядывает на кухню, говорит «привет» и едет своей дорогой.




Терять вещи


Нина скучает по своим темным очкам. Она не видела их с тех пор, как запаковала в вышитый саквояж, который она положила в поезде на багажную полку. Саквояжа она тоже с тех пор не видела. Она спрашивает Агнес, может, та видела. В нем лежали и другие вещи, выпавшие из виду и из памяти. Янтарные бусы из Рибе, вышитые носовые платки, шелковая персиковая пижама из Шанхая, духи — теперь, подумав о вещах, она начала по ним скучать. Она вспомнила утро, когда она все это паковала, комнату, в которой находилась, в какой последовательности она опустошала ящики, кожаные перчатки шоколадного цвета, жемчужное портмоне, перламутровые шпильки, положенные во внутренний карман саквояжа с костяной ручкой, так долго следовавшего за ней. Теперь ей не хватает его. В бюро находок его не видели, в диспетчерской такси не видели, он пропал навсегда, не был застрахован, и с этим придется смириться. Он потерян, а потерянное имеет над нами какую-то власть, от которой надо освободиться. Взволнованная, она едет в город и покупает жемчужное портмоне, шпильки для волос из перламутра, шелковую пижаму, темные очки и духи. Дома ей звонит мужчина из диспетчерской такси и говорит, что нашел вышитый саквояж с костяными ручками, а через час саквояж стоит в прихожей.

Вот — лежит шелковая пижама с винными пятнами, напоминающая об эпизодах, которые она не хочет помнить, без пуговиц и резинки на талии, янтарные бусы без замочка, жемчужное портмоне без жемчуга, погнутые темные очки, все ее поношенное барахлишко, приобретшее за время отсутствия в ее воображении такой лоск. Кто-то писал, что вечно владеешь только потерянным, — у автора, видимо, тоже пропал саквояж. Она вдруг понимает, что не страхует вещи из бессознательного желания их потерять, она бы купила себе новые и начала новую жизнь, избавилась бы от старого с прицепившимися к нему неприятностями, напоминающего о том, что хочется забыть, и начала бы сначала, в новой пижаме с новым запахом, как она поступила в этот раз, как она поступает сейчас.

Спасибо, что она потеряла свой саквояж, что она снова его нашла и теперь может выбросить!




Гость


Они ждут первого гостя. Юхан Антонсен, как он рассказал по телефону, в свое время часто останавливался в Грепане, когда адвокатская практика привела его в эти края. Но в последние годы ему посоветовали более дорогой и не так хорошо расположенный пансионат Хавна. Он хочет заказать номер с вечера четверга до утра пятницы. Нина записывает и идет к Агнес, та лежит на причале, уставившись на воду. Море такое ясное и спокойное, что видны все движения на дне: извивающиеся водоросли, яркие камушки, прячущийся краб, плывущая рыба и морские звезды, собравшиеся большими кучками, будто погреться друг о друга.

— У нас заказ.

— Да?

— Ему достанется первый номер.

Агнес хочет собрать цветы. Кофеварка начищена до блеска. Молоко, сок, сыр и яйца стоят в холодильнике. Утром в четверг она ставит тесто, и когда Юхан Антонсен останавливает свое бордовое «вольво» в дальнем углу парковки и спускается к дому с документами под мышкой, в холле пахнет свежеиспеченным хлебом. Секунду он стоит на пороге и оглядывается. Он высокий, загорелый, с хриплым голосом и мягкими взволнованными морщинками между глаз, Нина проходит вперед, проводит его в номер, на ночном столике стоит букет из шиповника, куст которого Агнес нашла за автобусной остановкой, на полу лежит синий коврик ручной работы, чуть темнее, чем покрывало на кровати и занавески, прозрачные, небесно-голубые, за ними жалюзи, их можно опустить, чтобы ночью не проникал свет. Шкафчик над раковиной сияет, два полотенца разных размеров в синюю полоску лежат на стуле. Они закрывают за ним дверь и крадутся вниз. Гость. Что теперь делать им? Что теперь делает он? Лежит в кровати. Смотрит из окна. Включает телевизор. Читает документы к делу. Они слышат его шаги на лестнице и стоят за стойкой в холле, когда он входит. Ну вот, теперь она — хозяйка пансионата. Он поменял костюм и темные ботинки на джинсы и белую рубашку с коротким рукавом и кажется еще более загорелым, будто много времени провел на море или в горах, он собирается пройтись. Они кивают, улыбаются и ждут, пока не стихнет шум его шагов на дорожке. Гость.

Где он теперь? Чего он захочет, когда вернется? Бутербродов с ветчиной, они надеются. Он захочет пива. Он может купить его здесь, Нина уже послала заявление на лицензию на продажу алкоголя, это — формальность. Гость, конечно, хочет бутерброд с ветчиной. Нина посыпает его перцем-чили, добавляет чеснока, жарит лук на сковородке, берет домашний хлеб, салат из огорода, сверху — маринованный огурец. Он выпивает пива и сразу хочет еще. Ему дают, холодное пиво из огромного ящика огромного холодильника, пиво продается. Он идет в туалет напротив гардероба, стены тоже только что покрашены, и там тоже стоит ветка шиповника. После второго пива гость идет спать. Они убирают, как можно тише, не включают ни посудомойку, ни телевизор, они читают. Несколько раз за ночь она просыпается, лежит и слушает. Чужой человек дышит, спит, доверившись дому и его владельцам. Входные двери закрыты, окна на первом этаже тоже, но откуда ей знать — может, он боится и не спит. Может быть, сердце его сильно колотится. Несчастное, преходящее существо, один во всем мире. Нина встает и выходит в коридор. Он длинный, темный и пустой. Свет не проглядывает ни через щель между порогом и дверью, ни через замочную скважину. Она крадется вниз по лестнице, выходит на улицу, обходит дом, ступая по холодной траве, и застывает под открытым окном, чтобы услышать ровное дыхание постояльца, но все тихо, вроде он спит. Нина садится на кухне и пишет. Эвенсен выходит в море на лодке, она вздымается и погружается, как пение птиц среди деревьев. Неужели это быстрые стайки рыб дугой выпрыгивают из воды? Скоро в тени будет больше солнца, чем тени, и рассеивается нереальность, полусон, будто мир появляется и проявляется, мгновение за мгновением, одно маленькое чудо за другим, все-таки это не похоже на сон. Она выносит сыр и яйца, домашний хлеб, накрытые полотенцем, кофе варится, его пряный запах смешивается с запахом клевера, стоит ей открыть двери. Вода шумит в трубах, он принимает душ. В семь часов он спускается, выпивает две чашки черного кофе, съедает два яйца всмятку и два бутерброда с маслом, оплачивает счет наличными и исчезает. Она слышит, как заводится бордовое «вольво» на парковке, и облегченно вздыхает.




Она изучает тарелку, из которой он ел. Чашку, из которой он пил. На скатерти остались яичные пятна. Она не трогает скомканную салфетку. Убирает еду, все осталось, как она накрыла, только в масле видны следы ножа. Она поднимается в комнату, где он спал, и задерживает дыхание, пока не открывает ставни и широко не распахивает окно. Одеяло лежит в ногах, маленькое полотенце не тронуто на стуле, большое висит в ванной, все еще мокрое. В раковине остались комки пены с остатками сбритой щетины.

Она срывает постельное белье и несет его в подвал, запускает большую стиральную машину впервые по долгу службы.




Эвенсен приходит с ведром рыбы. Ему наливают кофе за угловым столиком в столовой. Адвокат Антонсен звонит и заказывает номер на следующий четверг, на две ночи, с его отъезда прошло не больше полутора часов. Два заказа поступают по электронной почте, двухместные номера на две ночи в следующие выходные, так что в ночь с пятницы на субботу у нее будет пять гостей. Шампанское лежит в холодильнике. Она выкладывает из камня скамейку в самом солнечном месте, у последней шхеры слева внизу, используя ее как спинку. Агнес катает и носит камни.




В столовой сидит Эвенсен и пьет кофе. Она не забывает о нем. Ему ничего не нужно, он не просит кофе, Нина сама предлагает, она ничего на нем не зарабатывает. Он — завсегдатай, такими надо дорожить, такие не должны переводиться, таких она видела, останавливаясь в пансионатах за границей, в маленьких барах, кафешках, где хозяин сидит за своим столиком рядом со стойкой и кухней с бокалом анисового ликера, или пивом, или кофе, через плечо у него перекинуто полотенце, на столе — колода карт, пепельница и мобильный телефон, и друг, завсегдатай, рядом. Она видела, что такой путь вполне годится для достойного заработка. Дом, больше обычного, управляемый на собственное усмотрение, взмах рукой официанту, другу и коллеге, и тот появляется с еще одним пивом или кофе, пока она обозревает помещение и стоит у руля. Вытирает стол, ввязывается в потасовку, считает кассу в конце дня, своим присутствием гарантирует этому кораблю долгое плавание по морю жизни. Стоять в холле, думала она, или за стойкой и протирать стаканы, включаться или не включаться в политические дискуссии в другом углу, с мягкой надменностью увещевать ссорящихся супругов, нечаянно подслушивать чей-то план ограбления, становиться свидетелем измен — таким образом можно зарабатывать на существование, думала она, а зарабатывать необходимо. Убежище для исковерканных судеб, еле различимое в полутьме, залитое красным вином, нечто непроизносимое и необязательное в атмосфере ничегонеделанья и расслабленности, мирок в стороне от мира с его шумом и требованиями, другими правилами игры, корабль, дрейфующий между континентами по морю размером с комнату, а в глубине его — загороженное пустое пространство, в котором успокаивающий стук двигателя и дыхание других в той же лодке приглушает страх. Запах потерь и запах снов о новых неизведанных царствах и новом начале, утоляющее вино, пенящееся пиво. Когда все потеряно, они снимут очки и постучат в дверь, она откроет им, проводит их к столу и спросит, чего они изволят. Найти для них тихий уголок на удобном расстоянии от чужого гула, предложить своего рода общение, своего рода участие, думала она, чтобы они не изгнаны были, а приняты в сообщество вне общества. Наливать пиво из бочки, опустошать пепельницы и провожать последнего гостя до калитки, слышать последнее, исчезающее с ночным ветром слово. За дальнюю, внутреннюю калитку никто не зайдет, и хорошо, за ней все мы одиноки. Подметать пол, поднимать стулья на столы, считать деньги, думать свои медленные думы в темноте, сочинять фразы, сплетать их друг с другом и спать. Спать и самой переворачивать табличку «закрыто» на «открыто» у входной двери на следующий день. Так она думала и теперь оказалась здесь. Избушки на горных перевалах в межсезонье, за которыми присматривают жильцы той части дома, где всегда горит свет, когда все погружено во тьму, они ремонтируют лыжные базы и заграждения для снега, помечают шаг за шагом, камень за камнем тропинки в горах, когда отдыхающих нет поблизости. В их окнах горят желтые свечи, как тогда, когда среди холода, тьмы и бури экскурсионный автобус пробирался через заснеженные перевалы от одного рыбацкого поселка к другому, и на всю северную Норвегию светилось, быть может, одно-единственное здание. Они остановились, зашли в тепло; кто был голоден, заказал кофе, или жаркое из северного оленя с грибами и ягодами можжевельника, или рыбу, пойманную утром в море, остановись они ночевать, для них протопили бы комнату, и ее охватывал необыкновенный покой. А утром, когда они собирались дальше, она думала, что хотела бы остаться, будь это возможно, что такая жизнь должна быть очень хорошей. Желать гостям спокойной ночи перед сном, спрашивать, когда подавать завтрак. Говорить «добро пожаловать», «спокойной ночи», «пожалуйста», «доброе утро» и «удачной дороги».




Она спрашивает Эвенсена, не хочет ли он выпить с ней за первого гостя. Аду и Агнес зовут домой, на буфете стоят новые бокалы, она наливает в них шампанское, оно течет через край на руку, теплые капли падают с неба. Дождь приносит счастье и плодородие, выпьем же, друзья мои, новые и старые, за то, что наш первый гость сладко спал и снова заказал номер на две ночи. Это хорошая примета!

— Юхан Антонсен? — спрашивает Эвенсен.

— Да, вы его знаете?

— Юхана Антонсена? Конечно, — говорит Эвенсен.

Они прячутся под ветвями липы, чтобы не промокнуть.

Потом, когда дождевая туча уходит, они идут по лужайке к новой каменной скамейке у нижней шхеры, парящей в последних желтых лучах солнца, а пузырьки шампанского вместе с кровью бегут по телу к сердцу.

Как же все прекрасно.




Последняя ванная комната готова. На улице тепло. Скоро лето. Листва поет над головами, дорога расступается перед ними, приподнимая их с каждым шагом. Она заказала в аренду машину и отправилась за ней в город на автобусе. В машине есть место для всего необходимого, еще шампанского, еще бокалов. Окна опускаются сами, стоит только нажать на кнопку, ветер развевает волосы, собранные в хвост, и они разлетаются за ней крылом и щекочут затылок. Она такая легкая, такая радостная. Словно влюблена в синеву, в небо над головой и воздух вокруг. Сванхильд Энгельсгор стоит на остановке у церкви, Нина останавливается и предлагает ее подвезти. Та охотно соглашается, грузно садится рядом и просит закрыть окна. От ветра слезятся глаза. «У нее слезятся глаза от жизни», — понимает Нина, слушая соседку. Сванхильд рассказывает об Уле и о будущем. О курсах рисования, которые придется закрыть, если не будет достаточно записавшихся. О женатом мужчине, который не хочет разводиться. Ой, ой. Что-то это напоминает Нине. Но она не может его бросить. Она любит его. Так можно с ума сойти. Да, конечно, Нина понимает.

А тут еще деньги и холодные окна, которые надо поменять к следующей зиме.

Ну, об этом не стоит беспокоиться, Нина поможет, и до зимы еще далеко. Посмотри!

На поле стоят вплотную две лошади, уткнувшись мордами друг другу в хвосты, очаровывая или удручая своим видом — это как посмотреть.

Агнес собрала букеты для каждой вазы, шиповник, ромашки и купырь; когда Юхан Антонсен приезжает в четверг вечером на бордовом «вольво», Нина сидит в холле на новом офисном стуле, на стене за ее спиной висит шкафчик с ключами, он свежевыкрашен, к каждому ключу прикреплена деревяшка, найденная на пляже, с дырочкой и выжженной цифрой. Как и в прошлый раз, ему достается первый номер. Он переодевается из костюма в джинсы и рубашку с коротким рукавом, уходит, как в прошлый раз, и, как в прошлый раз, вернувшись, заказывает горячий бутерброд с ветчиной и пиво. Так жарко, что у плиты она стоит в одной футболке. Антонсен сидит на месте Эвенсена, и тут, вечером, неожиданно появляется сам Эвенсен без ведерка. Он садится за стол Антонсена и хочет не кофе, а пива, которое ему подают. Они выпивают много бутылок пива и говорят о том времени, когда Антонсен взялся за дело Эвенсена против страховой компании, касательно потонувшей лодки. К сожалению, они проиграли. Кто-то же должен проигрывать, правда, Эвенсен? Вскоре они все же просят кофе. Кофеварка гудит. Когда Нина появляется с кофе, они приглашают ее за стол. У них странные влажные глаза. Она наливает себе кофе и садится. Антонсен берет ее чашку и протягивает под столом Эвенсену:

— Смотри, чтобы тебя никто не засек.

— Да, да.

Эвенсен наливает из блестящей бутылки, и они смотрят на Нину, как она пьет. Жидкость приятно крепкая и теплая. Вскоре она снова заправляет кофеварку, теперь это начинает ей что-то напоминать. За окном наступают сумерки, все становится серым и плывет. Эвенсен скручивает самокрутку, Юхан Антонсен курит сигариллы, Нина курит через раз — то одно, то другое. Она поднимается наверх пожелать Агнес спокойной ночи и спрашивает: «Все будет хорошо? Уже два постоянных посетителя! А осенью ты пойдешь в школу вместе с Адой. По-моему, все будет хорошо!»

Когда она спускается обратно, кажется, будто она парит над лестницей, как невидимка, будто она идет, озаренная горным свечением, только гор нет, она под водой. У Эвенсена раскраснелись щеки, седые волосы щеткой стоят над головой. Юхан Антонсен, выпивая, становится все более загорелым, он говорит, что боится проиграть завтрашнее дело. Оно касается каких-то боснийских беженцев, которые нелегально поют на улицах. Их надо защищать. Да, да, кто-то должен и проигрывать, правда, Эвенсен? Он сохраняет за собой право быть неудачником и вести безмятежную жизнь.




Когда они заканчивают, уже поздно или рано, и серый свет проясняется. Туман низко стелется над быстро дышащим морем. Велосипед Эвенсена оставил неровный след на гравии вдоль канавы, который она ровняет граблями. Она смахивает табак со стульев, стола, подметает пол, выносит чашки и кофейник. Что еще надо сделать? Ей не спится, она такая пьяная. Она ступает на мокрую траву, выросшую, пока она не смотрела, до колен, ложится в нее. Небо над ней бесшумно покрывается трещинами, из щели в облаках падает ровный свет, все набирающий силу. Тишина, сочащаяся из земли, настолько глубока, что превращается в гул, будто бы природа дает обещание! С закрытыми глазами она видит восход солнца. Не на востоке, не на западе, оно встает повсюду, будто маленькие взрывы в голове.

— Мама?

Агнес зовет ее. Нина протягивает руки вверх, выдавая себя. Агнес подходит, раздвигая траву руками при каждом шаге, сначала правой рукой, потом левой, кажется, будто она горит в ярком свете, когда она оказывается совсем близко, тень падает Нине на лицо, и Нина снова все четко видит.

— Тебе плохо?

— Нет, нет, хорошо!

— А почему ты здесь лежишь?

— Чтобы увидеть, как повсюду встает солнце. Потому что исчезли тучи, потому что мы здесь, потому что дни — это не просто мост из прошлого в будущее, потому что мы вырвались из плотного расписания и можем лежать в траве по утрам и смотреть на то, как восходит солнце, хоть каждое утро, если захотим, потому что наши окна защитят от зимы!

— Я тебя не понимаю.

— Нет, нет. Я сама с собой. И это прекрасно.




Они готовят завтрак своему единственному постояльцу, садятся рядышком на пахнущий псиной продавленный диван в гостиной и ждут. Он приходит в костюме в семь часов, через руку перекинут черный плащ, выпивает две чашки кофе, съедает два яйца всмятку, два бутерброда, машет рукой на прощание и исчезает на бордовом «вольво», прошумев по парковке. Вечером к обеду будет пятеро гостей.

Они едут в город, покупают все по списку, изрядно удлинившемуся, пока он висел на доске объявлений в кухне, еще немного шампанского на случай, если Антонсен проиграет или выиграет.

Цветы шиповника на всех ночных столиках, белье, высохшее на веревках за домом, белые скатерти и ромашки в столовой, вино.




Веселая и бойкая стайка гостей


Около шести приезжают супруги Хюсет. Относительно молодая пара в серой офисной одежде, они хотят отдохнуть от детей или, наоборот, зачать ребенка. Им достается третий номер, где они переодеваются в темно-синюю спортивную одежду, надевают темные очки и выходят на улицу. Через двадцать минут они возвращаются, поднимаются в номер, находятся там двадцать минут, потом женщина спускается и просит сигареты. К сожалению, Нина не продает сигарет, надо запомнить, она заносит сигареты в список, но у нее есть полпачки сигарилл, которые Антонсен оставил с вечера.

— Мне только штучку.

Она берет сигариллу и садится на ступеньки веранды. Сильно, затягивается и закашливается до слез. Вообще-то ей нельзя курить, говорит она. Она в принципе бросила, пытается забеременеть, как Нина и догадывалась. Муж разозлится, если увидит ее с сигаретой.

— Скажите, как услышите его на лестнице.

Конечно, Нина скажет. Она стоит перед открытым кухонным окном и режет лук.

— Я так устала.

— Так поспите немного перед обедом. Прогуляйтесь по такой-то погоде!

— Он спит, ему хорошо спится, я бы с удовольствием проспала все на свете, но тогда мне надо стать нормальным человеком.

— Хотите вина, фру Хюсет?

— Почему бы и нет? Да, спасибо.

Нина протягивает ей бокал белого вина через окно, фру Хюсет встает, берет бокал, пьет и обратно садится уже чуть расслабившись.

— Скажите, как услышите его на лестнице.

— Да, да.

Она чертит указательным пальцем по гравию, говорит, что не понимает, почему у нее не получается. Они занимаются любовью, а потом у нее тут же начинается кровотечение, разве это нормально? Кровь идет и идет не регулярно, что с ней не так, что она делает неправильно? Будто бы природа говорит, что она не соответствует требованиям.

— Вы не поможете? — просит Нина.

— Что?

Красная машина паркуется перед домом, новые гости на подходе. Фру Хюсет заходит в дом и режет лук на доске, у нее текут слезы, а Нина тем временем встречает Франсена в сливовом пиджаке и ярко-желтом шелковом шарфе, повязанным на шее, за руку он держит очень юную женщину.

— Францен, через «ц», — говорит он, — и у нее тоже.

Фру Францен хихикает и не понимает, где у нее должно быть «ц», поэтому Францен сам пишет фамилию, за себя и за нее. Им достается девятый номер в самом конце коридора, куда они поднимаются и где остаются.




Фру Хюсет разделалась с луком, Нина кидает его на сковородку, солит и перчит. Из кухонного окна она видит три красных машины, красиво припаркованных рядком. Приятное, утешительное зрелище. Фру Хюсет просит еще вина и режет грибы на доске. Она не хочет подниматься, как она говорит. Лишь бы муж не спустился и не увидел, что она выпивает. Но Нина следит. Нина слушает и держит все под контролем. Никто не ходит на втором этаже, никто не спускается по лестнице и не звонит в колокольчик, который блестит, новенький, на стойке в холле. Слышно только, как скрипит велосипед Агнес высоко на холме.

Нина кидает грибы на сковородку, солит и перчит, режет больших французских деревенских цыплят на куски нужной величины. Подъезжает еще одна машина, еще один подарок, это — бордовое «вольво» Юхана Антонсена. Номер готов. Кровать прибрана, полотенца сменены, пол подметен. Он паркуется и спускается к дому с папкой документов в руках, плащ перекинут через руку. Когда он переступает порог, Нина стоит за стойкой и держит ключ наготове в вымытых руках. Он все такой же загорелый и сиплый, только стал еще выше и еще худей.




Она поджаривает перченые кусочки цыплят на больших сковородках. Фру Хюсет купила бутылку белого вина и поднялась к мужу в третий номер, чтобы разбудить его и порадовать. Агнес собирает петрушку в огороде, когда она заходит, от нее пахнет землей, запах, избавляющий от всех страхов. Она режет петрушку на собственной доске, собственным ножом. Она собирает эстрагон в огороде и слышит из открытого окна девятого номера стоны и вздохи Франценов. Да, Агнес, вот она — жизнь. Изобильная и динамичная. Здесь в Грепане может произойти все, что угодно. Супруги Хюсет пытаются зачать ребенка в этом доме. Только подумай! И такое здесь происходит!

— Мама?

Четыре красных машины на парковке — будто бусины на нитке. Покой пятерых гостей под охраной Нины и Агнес, гости будут есть в этом доме и спать в этом доме.

Агнес режет эстрагон. Волосы темными струистыми деревцами ползут на лоб и глаза.

— Они пытаются сделать ребенка? Она так сказала?

— Да, так и сказала.

Когда владеешь пансионатом, подходишь к жизни вплотную, и это так восхитительно.

— Мама?

— Ага.

— А где меня сделали?

— Гм. Нет, мне надо подумать. Сейчас попытаюсь вспомнить. Вот, отлично, хорошо, нам надо торопиться, уже почти семь.

Понемногу добавляем в кастрюлю, смотри, как приятно пахнет. Теперь немного белого вина. Под конец петрушку, Агнес может посыпать ее сама. Они открывают бутылки с вином новым штопором, прикрепленным к стене, и складывают лебедей из салфеток. Ада приходит нарядная. Нина заплетает густые темные волосы Агнес и завязывает обеим на талии по белому фартуку. Потом они накрывают столы, два — на двоих и третий на одного, и на троих на кухне — для них самих.




В восемь они появляются. Можно назвать их стайкой, гостей — предостаточно. Юхан Антонсен в белой рубашке, с лицом, не выдающим ни победы, ни поражения. Рис варится на плите. Листья салата помыты, нарваны и опущены в масло и уксус; теплый хлеб с грецкими орехами и маслом, размягченным заранее, стоит на каждом столе вместе с французским белым вином. Бездетные спускаются, муж в костюме, со следами подушки на лице, жена растрепанная, бледная и чуть пьяная, а за ними Францен с супругой. Он просит шампанского, будет ему шампанское, как насчет шампанского, Юхан Антонсен, не хотите попробовать?

— Да, спасибо.

Она не спрашивает о том, как прошло дело, чтобы не слышать ответа. Но он выпивает шампанского и получает свои сигариллы. Она одолжила одну, отдаст при возможности. Юхан Антонсен говорит, ему только приятно, предлагает сигариллы всем, Францен с супругой берут и благодарят, фру Хюсет благодарит, а господин Хюсет морщит лоб и кашляет. Фру Хюсет прикуривает от Францена и выдыхает плотные кольца дыма на мужа, который кашляет и отмахивает дым рукой, демонстративно поворачивается спиной и смотрит через открытую дверь веранды на море, в этот момент Нина кричит, что стол накрыт. Рис, украшенный сверху листьями петрушки, поданный в старых коричневых огнеупорных формочках, и цыпленок по-альзасски на пару с нежным ароматом лука и сливок. Агнес и Ада открывают еще вина забавным штопором со стены. Фру Хюсет жадно отпивает всякий раз, когда муж склоняется над едой, он проголодался, выспался, он заглатывает еду. Ада и Агнес пробуют еду на кухне. Только фру Хюсет ест с осторожностью, покачиваясь, подходит к Антонсену и просит еще сигариллу. Хюсет уже тут как тут, извиняется за свою жену, которая немного не в себе сегодня вечером, вынимает сигариллу из ее руки, красиво кладет обратно на стол Антонсену и решительно ведет жену в сторону их собственного стола. Еда выносится во второй раз, ароматная, вкусная, сытная. Францен распускает желтый шарф на шее, удовлетворенный, откидывается на стуле с бокалом в одной руке, подкручивает усы другой, юная фру Францен через «ц» скидывает с себя босоножки под столом, наклоняется вперед и нежно похлопывает супруга по животу, круглому, туго натянувшемуся поверх ремня.




Солнце все еще светит, оно стоит низко, и лучи расцвечивают в желтый цвет пол и скатерти, салфетки и вино, светлую одежду гостей, превращают белую рубашку Юхана Антонсена в желтую. Окна закрыты, но двери распахнуты на лужайку, и легкий ветерок доносит слабый запах сирени, типичный для июньских вечеров и последних дней цветения. В этом свете все происходит медленно, кровь и вино текут тяжело и безмятежно, островки в море на горизонте становятся невесомыми. В это время суток тишина такая густая, что кажется, останавливает время.




Фру Хюсет подбирает со стола опавшие фиолетовые лепестки кроваво-красной герани и растирает их в пыль между пальцев. Голова болтается на ее шее, словно у недоросшей птицы, глаза блестят — черные и далекие. Она идет нетвердо, садится в одно из плетеных кресел у шиферного столика на террасе и смотрит на море. Муж следует за ней, встает за креслом и кладет руки ей на узкие плечи. Белые занавески подрагивают, море лижет и проглатывает шхеры, медленно сглаживая их, корабль на горизонте раскачивается на волнах и блестит серым куском льда.




Юхан Антонсен поднимает бокал за Нину в дверях кухни, она выливает остатки шампанского из последней бутылки в кухонный стакан и выпивает вместе с ним. Францены идут обнявшись мимо сирени к пляжу, пробуют устроиться на осевшей скамейке, опрокидываются, и бело-розовые пальчики на ногах юной женщины трепещут в бледном воздухе, который разносит ее смех и воздушные поцелуи, один за другим. Они присаживаются на новую каменную скамейку у шхеры, ходят по пляжу, поднимают камушки, гладят ими друг друга по губам и шее и бросают в море. Фру Хюсет опускает голову между колен, ее тошнит. Хюсет любезно извиняется. Последнее время она не в себе. Он приседает, обнимает ее за талию, перекидывает ее через левое плечо одним сильным движением и проносит через столовую наверх. Нина бежит впереди и открывает двери.

Спокойной ночи, друзья, спокойной ночи. Спасибо за приятный вечер. Удачи во всем. Все будет хорошо!




Антонсен занимает плетеное кресло, снимает панаму с крючка на стене и натягивает ее на лоб, будто против панамского солнца, посасывает сигару и выдыхает маленькие пряные облачка дыма, не хватает только нескольких медленно развевающихся на ветру простыней, которые сушились бы за его спиной на веревках.




Вещи ломаются


Нина спускается в темный прохладный подвал. Узкие ступеньки лестницы скользкие, блестящие, стоптанные ногами ее предшественниц. Пахнет влажными каменными стенами и мхом. Они спускались, как она, от сухого запаха дня и звука тихих голосов гостей вниз под землю, туда, где медленно зрели яблоки и варенья, картофель и все прочее, подлежащее долгому хранению. Там тихо. Там большие цинковые раковины прикреплены к стенам, там стоит стиральная машина. В барабане еще осталась вода, и дверь не хочет открываться. Она нажимает на кнопку слива, машина гудит и хлюпает, но когда она вновь затихает, в барабане все еще стоит вода, и дверь не поддается. Она снова понапрасну жмет на кнопку слива, машина хлюпает и шумит, затихает, но в барабане по-прежнему остается вода, и дверь не открывается. Она нажимает на «стоп», ничего не помогает, она ставит на отжим, не помогает. Она нажимает на «старт», набирается новая вода, сочится во множестве труб на потолке и стенах, хлюпает и поднимается в барабане, где крутятся простыни, струйка воды вытекает из машины, течет в слив и исчезает. Машина сломана, но слив открыт. Будь он закрыт, было бы очень плохо. Спасибо судьбе за слив! Она жмет «стоп», машина останавливается, но внутри еще осталась вода, и дверь не поддается. Она вынимает вилку из розетки, и все замирает.




Сумрачно, перегорела лампочка, надо завтра поменять. Свет падает из узкого окошка, которое выходит на помойку и велосипедную стойку, оно почти заросло крапивой, надо подрезать ее завтра.

У нее хватит простыней и полотенец в шкафах наверху, они сложены и накрахмалены, потому что машина до сих пор работала. Она обнаружила неполадку вовремя, вечером, когда не так много гостей, и они скоро уедут домой, по счастью, не посреди лета, когда во всех номерах полно гостей, собирающихся прожить несколько недель, когда все водопроводчики в отпуске или когда все намного дороже, а то еще поломка обнаружилась бы слишком поздно, когда все стены уже раскрошились. Спасибо и на том! Она поднимается на кухню и на доске объявлений пишет: «Подрезать крапиву у подвального окошка, поменять лампочку в подвале, позвонить водопроводчику», восклицательный знак.




Агнес и Ада спят на диване перед включенным телевизором, она будит их и с облегчением делится новостью об открытом сливе. Неполадка обнаружена, слив открыт, вода не будет незаметно подниматься, пока они наслаждаются цыпленком по-альзасски в столовой, просачиваться на кухню и в гардероб, пожирать деревянную мебель и обои с неминуемостью катастрофы. Они ее очень хорошо понимают, теперь они могут спокойно спать, спокойной ночи, спокойной ночи! Ада бежит домой через шхеры, они смотрят за ней из окна и машут на прощанье. Под ними за шиферным столиком к Антонсену присоединился Хюсет, которому не заснуть, пока спит жена. Между ними стоит блестящая бутылка того же сорта, что Нина пробовала накануне, а на пляже лежат Францены звездочками на песке, все тихо и мирно.

— Как же у них получатся дети, если они никогда не спят вместе? — шепчет Агнес.

— А это со сном не связано.

Нина закрывает окно и открывает другое, выходящее в лес.

— Увидишь, у них будут дети, если только они смогут сюда часто приезжать и радоваться жизни, у нас все будет хорошо для детей и любви.

— Мама?

— Пора спать, Агнес. Подумай о поломке стиральной машины, которую мы вовремя обнаружили, и об открытом сливе. Пять гостей этой ночью, Агнес, все хорошо!

И скоро она засыпает, Агнес спит, и Нине надо спать, она стоит перед зеркалом и улыбается самой себе. Не хватает одной серьги, она ее потеряла, она больше не будет ее носить, и так уже долго проносила, она не будет ее искать, потому что серьга принадлежит прошлому, оставленному позади, от которого Нина освободилась, она вынимает оставшуюся серьгу и чувствует легкость без нее в полутьме, в свете луны, падающем через окно, и настольной лампы, освещающей бумаги.




Слова помогают ей пронестись сквозь день в ночь, к сну и покою. Темноту ей легче постигать при зажженной лампе. Слив рифмуется с «залив» и «порыв», но ничего не рифмуется с «открыт». Стиральная машина — с «гардина», «картина», и не рифмуется с «поломка», что рифмуется с «воронка» и «негромко», а «гость» — с «гроздь» и много еще с чем. Она пишет, вычеркивает, переделывает, как было, и строки приобретают собственную юлю, тогда она засыпает спокойно, это рифмуется с «больно», но нет, боли нет, нет.

Утром она рано встает и выходит на лужайку перед домом, смотрит на четыре открытых окна, выходящих на море, гости спят. Ада сидит на шхере и ждет, теперь она бежит навстречу и спрашивает, проснулась ли Агнес. Нет, Агнес спит.

— А-а…

Нина кивает на открытое окно спальни с задернутой занавеской, они подходят ближе, смотрят наверх и слушают.

Да, она спит.

— Как хорошо, что ты вовремя нашла поломку в стиральной машине.

— Ты тоже так считаешь?

Ада входит после Нины на кухню, стоит у края стола и смотрит, как та пьет кофе. Сметает листочки, опавшие с герани на стол, в руку и не знает, что с ними делать.

— Можешь собрать новый букет, — говорит Нина.

Ада радуется, счастливая, что ей дали задание:

— Я много соберу!

На лестнице она сталкивается с Уле и рассказывает ему, в чем состоит задание, он знает прекрасное место за дорогой, в стороне от тропинки, там никто не ходит.

— Пошли!

Она берет его за руку, как обычно.




Выгодная покупка


Все так тихо, так сонно, что ей приходится убрать накрытый завтрак, чтобы не прокисло молоко, не выступили капельки жира на сыре, надо бы купить прилавок-холодильник, где завтрак может стоять очень долго, и музыкальный центр, чтобы слушать французскую гармошку ранним вечером, пока еще в тени больше солнца, чем тени. Агнес спускается в пижаме и может посторожить дом, пока Нина в отъезде.

— Скоро вернусь, — говорит она.

По приятному делу, конечно, очень скоро вернешься, потому что оно приятное, и по скучному — очень скоро, потому что оно скучное, все дурное всегда далеко-далеко, а все хорошее рядышком, на карте расстояние в один палец. Дорога окунается в солнце, поля полевой горчицы светятся неоновым желтым, небо стоит высоко, воздух пахнет небом. На краю самой длинной равнины, на опушке леса расположился блошиный рынок, туда она и въезжает, купив в городе холодильник и музыкальный центр, еду на семь человек, побывав в банке, где тоже верят, что все пойдет хорошо! На проселочной дороге между подсолнечниками, такими высокими, что видны только стебли через боковое стекло, она паркуется. Мебель, бытовая техника и длинные столы с одеждой стоят в траве, можно сделать выгодную покупку. Покрашенное в розовый кресло-качалка, угловой шкаф с маленькими полочками и ящичками, но у нее нет места, только в подвале, который она освободила от старой мебели, или в летнем домике, который она тоже освободила от старой мебели, поэтому она решает не покупать ни кресло-качалку, ни угловой шкафчик и радуется своему мудрому решению и сэкономленным на этом деньгам. Может быть, все-таки она обнаружит сокровище, скромную вечернюю сумочку за одну крону с драгоценностью, спрятанной в боковом кармашке, или письмо от знаменитости ценой в миллионы. Все возможно, по телу пробежали мурашки, такое бывает! Она подходит к букинистическому отделу на краю, в глубине рынка у темного елового леса, и видит близкое сердцу название. И тут же еще одно. В пансионате у нее нет библиотеки, а стоило бы завести. Пища для души в послеполуденный час, после вина, к кофе с пирожным, к утреннему кофе, ранним днем в плетеном кресле или на пляже под солнцем, для облегчения страданий бессонными ночами. Она думала поставить собственные книги на пустые полки в гостиной, которые так и просят заполниться, после того, как она выкинула разбитые и склеенные остатки кофейного сервиза, заставлявшего полки по ее приезде, но ее собственные книги настолько испещрены подчеркиваниями и заметками, мечтаниями, которые она нацарапала в ночной темноте в книге, случайно оказавшейся на самом верху ближайшей стопки, обрывками телефонных разговоров, предложениями, которые надо запомнить, неожиданными рифмами, что всем, кроме нее, прочесть их уже невозможно, а некоторые, самые старые, нечитабельны и для нее самой. Она подумала как-то в книжном магазине городка купить книг для пустых полок в гостиной, чтобы была возможность предложить гостям отдых под одеялом и для души, и для тела, предложить ту радость, которую могут дать слова, сочетаясь неожиданным образом, но купить книгу — дело серьезное и большой расход, и казалось глупо заплатить триста крон за стихотворения, выученные наизусть, когда стены вокруг полны ароматных неисследованных книг, которые она с удовольствием бы прочитала, так что она поставила книгу на полку и теперь очень благодарна судьбе, — теперь, когда появилось разумное решение ее дилеммы.




Она идет от стола к столу, выбирает книги, и вот-вот у нее наберется восемь мешков, полных известных и дорогих сердцу книг всего по десять крон за штуку, она по подсчетам уже с лихвой окупила стоимость аренды автомобиля. Без него она бы не добралась до блошиного рынка и не смогла бы донести тяжелые, столь содержательные мешки до гостиной, где она скоро расставит книги на полки по собственному усмотрению. Она уже предвкушает этот момент, подпевает мелодиям из радио и быстро едет по прямым как стрела отрезкам дороги между раскачивающихся на ветру полей горчицы, спускающихся к морю, которое все приближается и растет, становясь почти нереально синим. В воздухе рассеяны пузырьки, как в шампанском, полиция машет ей, когда она проезжает мимо. Она машет в ответ. Они снова машут, а она улыбается и машет, пока не понимает, что они ее останавливают, штраф на четыре тысячи крон. Она теряет дар речи, потом пытается объяснить, поведать о счастье от покупки книг, о любви к стайке гостей, которые ждут дома, но полицейские настаивают на своем.

Но, продолжает она подсчеты, купив эти книги, на штраф она тоже сэкономила.




Агнес и Ада ждут на лестнице с цветами в огромных охапках.

— Ну что, — шепчет Нина, — как они там?

Францены через «ц» были все время в номере. Хюсеты ходили немного туда-сюда, каждый сам по себе, один раз фру Хюсет плакала, хотя попыталась это скрыть, обнаружив Агнес в холле. Антонсен уехал утром сразу вслед за Ниной, еще не вернулся, но, уезжая, он заказал номер еще на одну ночь.

— Еще одну ночь! Потрясающе! А что же нам предпринять, дорогие друзья, чтобы сделать этот вечер незабываемым?




Незабываемый вечер


Они пекут китайские пирожные счастья, сворачивают и вмешивают в тесто маленькие записки с приятными словами, которые вместе и сочиняют.

— У тебя скоро день рождения, — предлагает Уле.

— Отлично!

— Ты получишь то, о чем мечтаешь!

— Скоро летние каникулы!

— Именно!

— А потом снова день рождения.

— Нет, сначала Рождество.

— Да-а-а!

Они собирают музыкальный центр, и вскоре по воздуху разносятся трели Моцарта, когда они пролетают, становится невозможно пошевелить руками и головой больше необходимого. Дети чистят итальянскую клубнику в траве и собирают незабудки в потайных местах, Нина чинит хрупкие садовые стулья, они будут обедать под липой. Потом она режет чеснок в темпе Моцарта, собирает розмарин и шалфей в огороде, из открытого окна раздаются щекочущие нежные голоса Франценов. Они высовываются из окна и спрашивают, чем так вкусно пахнет.

— Свиные котлеты, пожаренные в вине, итальянский рецепт.

— A-а! Мы так проголодались. Когда обед?

— В восемь! Ровно!

— А можно немного шампанского перед едой?

— Когда пожелаете, господин Францен!

Она обваливает тонкие свиные котлеты с травах и поджаривает их на сковородке, заливает водой и оставляет вариться. Пар проникает из-под крышки, сочится из кухни в холл, поднимается к Франценам, и они свешиваются из окна, обернувшись в одеяла, усы Францена взъерошены и напоминают галстук-бабочку под носом.

— В сущности, хотелось бы немного шипучки, желательно прямо сейчас, — говорит он, — мне спуститься голым или наша достопочтенная хозяйка поднимется?

Францен очень мил с растрепанными усами. Шампанское сейчас прибудет, шампанское с клубникой, ей только в радость!




Юная дама сидит в кровати под одеялом, влажные кудри прилипли к плечам, а красные ноготки на пальцах ног беззаботно торчат наружу.

— Угощение от хозяйки, — говорит Нина и ставит шампанское на ночной столик. Ада протягивает соломинку с клубникой, Уле — горсть незабудок, фру Францен принимает угощение с блестящими глазами и сонной улыбкой, а Францен дает каждому по монетке в десять крон.

— Увидимся за обедом, — говорит Нина, выскальзывает из номера, стоит в коридоре и чувствует, как хорошо доставлять другим радость, потом они идут к Хюсетам. Стучат, никто не отвечает, они снова стучат. Нина прикладывается ухом к двери: — Кто-нибудь есть? Вы здесь?

— Да, — отвечает фру Хюсет, и Нина открывает дверь. Мужа нет, она сидит в постели с красными глазами над книгой о плодородии и лунных фазах.

— Угощение от хозяйки, — говорит Агнес и ставит поднос на ночной столик.

— С ума сойти!

Голос безжизненный и надломленный.

— Мы думали, вы тут вместе, — говорит Нина. — Знаете, шампанское — оно только на пользу.

— Да, да, — говорит фру Хюсет, — он в душе.

— Значит, скоро выйдет!

Ада протягивает соломинку с клубникой, Уле дает незабудки, она берет угощение слабыми руками и вздыхает, кусает губы, будто сомневается.

— Здесь пишут, что надо это делать в полнолуние, — говорит она, обращаясь к Нине, показывает на место в книге, где нарисованы какие-то странные кривые. — Сегодня ведь полнолуние?

— Возможно, — отвечает Нина. — Я ничуть не удивлюсь. Когда вы говорите, мне кажется, я это уже где-то слышала. Да, по-моему, сегодня действительно полнолуние.

— Сегодня двадцать второе, так?

— Да, — говорит Агнес. Она знает, какое число и сколько времени.

— Значит, двадцать второе, — повторяет фру Хюсет, показывает на кривую в книге и улыбается. Они улыбаются все вместе. Двадцать второе — особенный день.

— Значит, будет счастье, плодородие и все такое, — говорит Нина, — и к тому же полнолуние. В холодильнике есть устрицы, если ваш муж захочет!




Они закрывают за собой дверь, стоят в коридоре и чувствуют, как замечательно заставить человека улыбнуться. Задумчиво, не говоря ни слова, они спускаются.




Картошка печется в духовке в оливковом масле с солью и розмарином, нарезанные помидоры с мелко нарубленным луком, смоченным в оливковом масле, стоят на столах, которые они вынесли на лужайку и накрыли под липой. Моцарт звучит почти как птицы, смешиваясь с пением настоящих птиц. Ровно в семь часов спускаются Францены, их лица красные от весеннего солнца и шампанского. Юхан Антонсен степенно следует за ними через столовую в выглаженной хлопковой рубашке цвета слоновой кости и панаме, криво надвинутой на голову, как у вышедшего на берег пирата, он останавливается в дверях террасы и с тоской смотрит на море, пронзительно бирюзовое в безветрии.

— Березовый лес, — говорит он и показывает за плечо на картину, которую она оставила висеть. — А почему не написано, что животные на картине — коровы?

В самом деле.

Появляются Хюсеты. Рука об руку, взгляд затуманен. Каблуки женщин утопают в траве, мужчины вытягивают их обратно. Под липой тенисто и сумрачно, хлеб теплый, красное итальянское вино слегка прохладное в больших графинах, все приготовлено для удовольствия. Антонсен предлагает сигариллы фру Хюсет, но она отказывается и с тоской смотрит на небо, где нет ничего, кроме плывущих мимо розовых облаков.




Еда пахнет Италией, Италия в воздухе, Италия в них самих. Вчера пахло Францией, теперь они еще южнее. Моцарта сменяет Пьяццола, скоро будет фадо, потом они дойдут до берега Африки, а потом пересекут экватор. Солнце красное и вот-вот спрячется за шхеры. Нина зажигает китайские фонарики на столах, деревьях и наполняет графины. Пейте! Напивайтесь!

Темнота мягкая, лиловая с кобальтово-синими прожилками, потом из-за облака выходит луна, полная, абсолютно круглая. Фру Хюсет откидывается назад, приложив руку к глазам, чтобы посмотреть, и тут ломается стул. Она ударяется головой о стену, падает в траву и теряет сознание. Ее лицо виднеется в клумбе с розами бледно-розового цвета. Они поливают ее холодной водой, она смотрит на них ясными удивительными глазами. Они поднимают ее, приносят новый стул из тех, что Нина не починила с утра. Хюсет хочет в постель, но фру Хюсет хочет попробовать пирожное счастья. Дети выносят их на блюде и предлагают всем по кругу. Они похожи на коробочки с таблетками экстази. Антонсен откусывает первым, вытаскивает записку из пирожного и читает надпись, сделанную почерком Ады:

— «Скоро летние каникулы, и тебя ждет много замечательного».

Ада краснеет и прячет лицо в руках.

— Спасибо, спасибо, — благодарит Антонсен.

В пирожном у Францена лежит обещание, что у него будет день рождения в наступающем году и он получит, чего желает. Записка Хюсета поздравила его с Новым годом и пожелала счастливого Рождества, он ответил тем же. Сванхильд пришла через шхеры, чтобы забрать Уле домой, ей налили бокал красного вина и дали пирожное, она откусывает и читает записку, но не хочет говорить, что в ней написано.

Фру Хюсет откусывает от своего пирожного и с серьезным видом выуживает записку.

— «В конце концов, все будет хорошо», — читает она дрожащим голосом. Это написала Агнес, она стоит в дверях террасы и следит за ними. Фру Хюсет смотрит на луну, мощная, полная, та притягивает к себе море. Она шепчет что-то на ухо мужу, он встает, благодарит за превосходный обед и помогает подняться жене. Он похож на старый подстриженный тополь, когда идет через столовую, она — тонкое, скривленное ветром миндальное дерево, случайно посаженное рядом. Они идут рука об руку, слышны их недружные шаги вверх по лестнице, а вскоре видно, как трясутся рамы, все сильнее, окна наконец открываются, и фру Хюсет перегибается через подоконник:

— Вы не кинете сюда еще одно пирожное?

Агнес кидает и докидывает с четвертой попытки, фру Хюсет откусывает, вынимает записку и читает:

— «С хорошими инструментами полдела сделано».

Все смеются. Дети смеются, фру Хюсет смеется, оборачивается и повторяет мудрые слова мужу, который тоже стоит в окне, вежливо машет им на ночь, потом закрывает окно на обе задвижки.




Сванхильд пробует еще одно пирожное, она съедает четыре и только на пятом улыбается. Остальные записки она рвет в клочки и кладет в пепельницу Антонсену, пятую она скручивает и пихает за лифчик под блузкой. Потом берет Уле и Аду за руки и идет домой через шхеры, останавливается на вершине и машет.

Молодая жена Францена машет в ответ, протягивает руку вверх, демонстрируя белую подмышку, похожую на только что срезанный фрукт.

— Ты выглядишь очень аппетитно, когда так машешь, — говорит Францен и дотрагивается до фрукта. Фру Францен дергает его за усы и смеется. Он приглашает ее на танец, кружит ее над травой, она сняла обувь, теперь каблуки не мешают. Красная шелковая рубашка Францена бросает блики на все, что ни есть вокруг, ткань подрагивает и струится, будто горит или тает, вся лужайка словно покрыта тонким битым стеклом.




Антонсен ложится последним. Долго гуляет внизу у моря, где всегда пенятся волны, и бросает камни в воду. Сбрасывает с себя свои дела, как он говорит, одно за другим, чтобы заснуть. Это напоминает ночные занятия Нины за письменным столом. Она следит за Антонсеном, убирая со стола, белая рубашка, панама в руке, бросающей камни.

Потом, когда он уже лег, она обходит дом и видит, что свет погашен, занавески задернуты, двери закрыты, прислушивается под открытыми окнами. Они погружены в глубочайший сон на ее раскачивающемся, медленном корабле. В темноте она переносит восемь мешков с книгами из машины в гостиную. Всего — пятьдесят четыре книги, но они не заполняют пространство, на которое она рассчитывала, ведь в них так много написано, столько всего они заполняют в ней самой. Но самое странное, вынимая их одну за другой, — знакомые и дорогие сердцу названия, — листая их наугад, она замечает подчеркивания и восклицательные знаки, напоминающие ее собственные, насколько она помнит, расставленные ею в тех же местах, у тех же слов. «Абрикосы есть, абрикосы есть»


. Словно это всем доставляет одинаковую радость? «Рождество есть, на-конец-то небо поднялось к небесным вершинам, опускаясь при этом так нежно, будто сны можно увидеть до сна». Еще раз выходит она на террасу, смотрит на небо над своим домом и на темные окна, за которыми спят ее гости, потом возвращается. На титульном листе она читает имя хозяйки, Осхильд Бренне, написанное с завитками и петельками, не в одной или двух книжках, а в пятидесяти трех из пятидесяти четырех выбранных Ниной книг. В пятьдесят четвертой, книге о морских рыбах, на титульном листе ничего не написано.

Спокойная, уверенная подпись, одинаковая в каждой книге, сделанная карандашом, будто бы одним и тем же, словно в один день подпись за подписью, будто бы между ними не было содержания книг. «И никто этим легким летом, никто не поверит, что осень есть», «Постройка гнезда человеку отрада» подчеркнуто толстыми линиями — такими же, какие она выводила под этими словами, Нина хорошо помнит. А под подписью — число и год. Так же спокойно, хотя между датами проходят месяцы и годы. Книги не подписаны в один день, одна за другой, подпись ставили до того, как прочитать книгу, наверное так, поэтому она такая твердая, спокойная, до того, как содержание просочилось в нее, да, так и есть. Нина садится и встает и снова садится. Встает, идет мимо закрытых номеров и берет собственные книги. Страницы загнуты на тех же стихотворениях. Восклицательные знаки на тех же строках. Видимые, почти невидимые и совсем невидимые отметки, отпечатки пальцев в ее собственных книгах, как у Осхильд Бренне, подчеркивания, скрепки, пятна варенья у обеих. Пятьдесят три из пятидесяти четырех книг, которые она нашла, выбрала из организованной на блошином рынке системы, в которой наследство покойных растворялось и перемешивалось так, что стихотворения оказывались вместе со стихотворениями, а биографии — на столике с биографиями; стопки с жизнью Гру Харлем Брюндтланд, описания путешествий с описаниями путешествий, «Из Африки» Карен Бликсен и рассказ Папильона о побеге с чертового острова, которые Нина не стала брать, а теперь думает, не было ли и там подписи Осхильд Бренне. Завтра она поедет назад и выяснит. Мемуары с мемуарами, весь «В поисках утраченного времени» — первый том Осхильд Бренне, который теперь стоит в гостиной в Грепане на берегу моря, испещрен подчеркиваниями — такими же, как в ее собственном первом томе. Меньше во втором, как и у самой Нины, еще меньше в третьем, как и у Нины, почти нет в четвертом, совсем нет в пятом, шестой не прочитан, но на обложке остались следы кофе, красного вина и пыли, потому что он лежал на поверхности и ждал, когда его прочтут, как и у Нины.




Организаторы блошиного рынка смешали наследство, рассортировали и сгруппировали его, чтобы облегчить покупателям поиск, и тем не менее Нина приехала домой с пятьюдесятью тремя книгами с подписью Осхильд Бренне. Даже если лежало несколько экземпляров одной книги, она выбрала экземпляры Осхильд Бренне, будто книги зазывали ее и требовали собрать после смерти хозяйки. А вот образ хозяйки трудно ухватить, как бы сильно Нина ни налегала на карандашные пометки и восклицательные знаки, пока они не начали утомлять, подчеркивание на подчеркивании, восклицательный знак на восклицательном знаке, а что она сама думала? Должен же у нее был быть свой голос? Чего-то не хватало. Да, именно поэтому она приехала сюда, чтобы больше не читать, чтобы думать и найти собственные слова.




Она листает книги в поисках чего-то, что указывало бы на конкретную жизнь Осхильд Бренне, на ее работу, ее окружение, ребенка, мужа, на дом или сад с цветами, если они у нее были. Но будто бы ничего нет и не было в действительности, даже телефонного номера нигде не нацарапано, чтобы можно было позвонить и услышать живой голос, нет списка покупок с кофе и молоком, ни одной заметки, собственного стихотворения или мысли, высосанной из груди Осхильд Бренне, неотточенных и поэтому особенно характерных, она не может найти ничего. Уже вовсю утро, птицы замолчали. Она ложится на продавленный диван, пахнущий псиной, под плед и не боится заснуть. Скоро надо готовить завтрак, когда гости спускаются, она стоит в холле со счетами наготове, фру Хюсет кладет лишнюю сотню на стойку за шампанское.

— Спасибо! Это слишком!

— Мы вернемся! — шепчет она. — Спасибо за пирожные!

— Спасибо, — говорит господин Хюсет, берет Нину за руку и вежливо кланяется.

Юхан Антонсен заплатит, как только получит деньги от поющих боснийских беженцев. Францен тоже вышлет деньги, когда у него будет время.

— Спасибо! Это слишком.




Звук шагов теряется в гравии, машины заводятся и исчезают. Становится так тихо, будто море успокоилось после того, как их смело незамеченным штормом.




Приземлиться красиво


Агнес и Нина садятся в фургон и едут на блошиный рынок рыскать среди книг в тени больших елей на опушке. За ночь книг стало только больше, а угловой шкаф и кресло-качалка исчезли, в траве остались лишь следы, и Нина чувствует прилив теплого счастья оттого, что не купила их, оттого, что они не стоят в ее подвале, оттого, что пропало искушение. Среди сотни, может, тысячи книг, не только среди художественной литературы, но и среди путеводителей, словарей и атласов они выбирают книги с подписью Осхильд Бренне. Всего двадцать три, Агнес находит семнадцать, а дома они ищут номера телефонов, личные заметки, молоко и хлеб, но ничего не находят, снимают суперобложки, ставят книги на полки, красные отдельно, зеленые отдельно, синие, коричневые, черные — отдельно. Это будет библиотекой Осхильд Бренне, Агнес найдет подходящую деревяшку и выжжет название.




На шиферном столике лежит местная газета, придавленная камнем. На ней привет от Сванхильд и указание на четырнадцатую страницу, где написано о мерах, принятых полицией против нарушения правил в прошедшие выходные:

«СЧАСТЬЕ ЗА РУЛЕМ


До потери самоконтроля, речи, сознания и всего прочего» —


подзаголовок, а из статьи становится ясно, что имеется в виду новая хозяйка Грепана.

Нина немного разозлилась, занервничала. Ну, ну. Так много людей превышает скорость в последнее время, кого может удивить, что владелица пансионата тоже время от времени едет слишком быстро, просто от летней радости. Но, по крайней мере, читатели узнают, что пансионат снова открылся, думает она, и можно сэкономить на рекламе.

Она бросает газету подальше, в мусорное ведро и забывает о ней, наблюдая за тем, как Агнес бегает вдоль берега в поисках дощечки. Стоит только Нине посмотреть на дочь, как она успокаивается и понимает, что все будет хорошо. У Агнес такие уверенные шаги, с камня на камень, густые волосы развеваются на ветру, глаза радостно блестят, как у всех детей. Стоит ей посмотреть на своего обыкновенного ребенка, как грудь расправляется: да, все будет хорошо!




Она обходит вокруг дома и снова делает открытия, теперь, после инициации. Видит следы женских босоножек в траве и следы от стульев, на которых они сидели, и остатки сломанного стула, и изменения в брусчатке перед домом, и окурок фру Хюсет. В комнатах, где спали гости, одеяла оставлены в беспорядке на кроватях, а на подушках и простынях извиваются волоски. Там, где жили влюбленные Францены, ночной столик отставлен, кровати сдвинуты друг к другу, а на простыне — следы семени и крови, впитавшиеся в матрас, будто бы юная дама была девственницей, когда приехала. Вот каково быть хозяйкой пансионата — места, где происходят решающие жизненные события.

Решающие так решающие, останавливает она себя, понимая, о чем думает.




Все может случиться, гости умирают в постелях, внезапно, нечаянно может остановиться сердце. Или продуманно на ночном столике лежит пузырек из-под таблеток и прощальное письмо. Нина найдет покойного, открыв дверь своим ключом, который открывает и закрывает все номера. Но в это она не верит, нет, здесь такого не случится, в этих местах небо слишком высокое. Люди могут здесь появляться на свет, зачатые в одной из ее двадцати четырех кроватей, может, здесь такое уже произошло. На свежеокрашенной стене в номере у бездетных супругов проступают еле заметные следы пяток фру Хюсет, оставленные ею, когда она лежала, задрав ноги кверху после соития, чтобы ни одна капля не ушла напрасно, простыни совершенно чистые. И может быть, одна из клеток семени пробралась в ночной темноте к ее яйцеклетке, соединилась с ней и уже начала делиться. А юная женщина, которую, вероятно, лишили девственности, запомнит навсегда или не сможет окончательно забыть то, что было в этот миг перед ее глазами. И если шторы не были задернуты, она видела удивительный синий свет перед окном, опускающийся серо-голубой невесомой дымкой над шхерами после захода солнца. Под их кроватью катается почти полная бутылка виски, в комнате Юхана Антонсена лежит пустая бутылка шестидесятиградусного ликера в мусорной корзине, но о суде или деле в корзине нет ничего, в ванных она находит бальзам для волос и шампунь и кладет их в ящик для забытых вещей в холле.




Агнес и Ада устроили себе укрытие в каменной выемке шхеры, где они отдыхают от мира и пьют чай с медом, держат летних птиц в клетках и кормят птенцов, найденных в лесу, выпавших из гнезда, еще не умея летать.

Сейчас они там сидят. И Нина в доме одна. Нырять в тишину, возникающую в пустом доме, словно нырять в море, — это как способ думать.




Она давно хотела купить дом. Как только накопит достаточно средств, если, конечно, не получит деньги неожиданно. Она знала, что сможет организовать жизнь в доме, прибираться в нем, и с каким удовольствием и радостью она будет этим домом управлять, следить за всеми комнатами, знать, что лежит в шкафах, соль, мука, масло и всего хватает, чтобы выстоять и пережить путешествие по жизни и ей, и ее ребенку.

Зарабатывать на жизнь, выполняя ту работу, которая делается всегда, которую надо выполнить и которая тем самым придает жизни смысл. Готовить еду, прибирать постели в своей надежной крепости. Потому что неправильно жить по принципу: еще один день прожит. И ты его никогда не вспомнишь. Он просто исчезнет. А затем придет похожий день, который ты тоже никогда не вспомнишь, потому что дни идут чередой, а земля вертится.




Она никогда не планировала купить новый дом. Прочитала объявление, поехала, посмотрела, купила, ночами до боли думала о доме. Видела, как в нем живут другие, теперь умершие женщины и дети, мужчины, выходившие в море, любовники, и белье на веревках, гости летом, большие кастрюли с горячим супом зимой, поленницы дров у печки, она видела своих предшественниц сквозь комнаты, в таких же сумерках, на ступеньках лестницы в подвал, по которым они ходили, как видно по порогам и стертым плинтусам, у подоконников, где они стояли, облокотившись, ждали и наслаждались жизнью.

Теперь это все — ее, теперь она ходит по дому и создает свои законы. Она освободила время и мысли, чтобы по вечерам и ночам искать собственный голос и собственные слова, которые Осхильд Бренне не успела найти до смерти. Там под лампой она приходит к согласию с самой собой, прибирает комнаты своей жизни, ищет связь между своим существованием и большим миром. Успокаивающе говорит сама с собой и с теми, о ком рассказывают стертые ручки дверей, стоит ей за них взяться, и они шепчут в утешение. Бегство мыслей от тела одинокими теплыми ночами. Писать, как ветер, — спокойным почерком облаков по небу, как волны — быстро и скоротечно, как растения — стеблями и листьями, писать, как стучит сердце. Образ черного квадрата в середине мира не такой уж дерзновенный.




Для Нины все не так, нет истории, которая бы все объяснила, нет причин и следствий, как свойственно тем, кто заявляет о намерении когда-нибудь писать. Когда жизнь перестанет их беспокоить, они сядут и напишут книгу, которая живет в них и зреет, как хорошее вино. Как только книга вызреет, она подаст сигнал, они возьмут отпуск у жизни, снимут летний домик у моря и будут сидеть в одиночестве несколько месяцев и писать, и опишут свой жизненный опыт и боль, падения и победы, все, чему научились за время своего необычайного путешествия по жизни, все, о чем думали только они и не думал никто другой, потому что таких случайностей, таких совпадений, таких удивительных приключений больше ни у кого не было, и книга превратится в надгробие над потрясающей, уникальной жизнью. А писатель, конечно, произведя впечатление на читателей, скажет свое последнее слово, объяснит, поставит точку. Для Нины все не так. Все по-другому. Язык, пригодный только сейчас, только для нее, словно инстинкт, облегчение, способ мыслить, понимать и выяснять только пережитое ею. Час за столом в сумерках, пока она еще в состоянии различать слова, — совсем не впустую потраченное время и не отдых после законченной в жизненной школе работы. Все происходит именно в этот миг, всегда происходило, с детства, сколько она помнит, с фонариком под одеялом, в дороге через лес. Слово «стих» рифмуется с «псих», а лучше с «бултых». В темноте, когда в свете лампы перо догоняет свою тень, она чувствует себя в безопасности, она вот-вот создаст жизнь, в которой такое возможно каждую ночь, да еще и в собственном доме.




Тоска водопроводчика


Водопроводчик приезжает в понедельник утром, под синим комбинезоном у него скрываются сильные мышцы, в карманах — инструменты, на голове — светлые, всклокоченные волосы, темные брови над темно-синими глазами, одежда и руки перепачканы маслом. Она замочила грязные простыни в больших цинковых раковинах в подвале. Пахнет подполом, сыростью, гнилью, яблоками, он оттаскивает большую машину от стены, — мускулы вздуваются под белой, светящейся в темноте футболкой с длинным рукавом, — заползает за нее. Потом появляется снова. Потом опять заползает за машину. Потом открывает дверцу и в открытый люк вытекает старая вода, пахнущая отнюдь не лужайкой.

— Мама?

Это зовет Агнес.

— Я в подвале.

— Как это пишется?

— Что пишется?

— Бренне.

— Посмотри в одной из книг.

Она стоит на лестнице с дощечкой в руках и спускается на пару ступенек.

— С двумя «н»?

— Да, — говорит водопроводчик. По лбу стекает капля пота и останавливается у правой брови, он поднимает руку и проводит ей по бровям, лбу и волосам, вздыбливая их.

— Без «д», — добавляет он, протягивает руку за машину, смотрит сосредоточенно и в то же время отсутствующе на Нину, выискивая что-то внутри, она наклоняется и встречается с ним взглядом. Он заползает еще глубже за машину, половина туловища исчезает, и она остается наедине с его бедрами, ногами и ступнями в белых носках и коричневых ботинках, они далеко, но в то же время близко, потому что их хозяин отсутствует, и она может делать с ними что угодно.

— Часто в это время года ломаются стиральные машины?

— Что?

— Часто стиральные машины ломаются?

— Что?

— А вы обычно находите поломку?

Он высовывает голову, она отступает на шаг назад.

— Хотите кофе?

— Что?

— Потом? А что вы сейчас ищете?

— Ну вот, — говорит он.

— Что там?

— Вам надо менять стиральную машину.

— Всю машину?

— Всю машину.

— Всю машину!

— Похоже на то.

— Ну да. А это дорого?

— У меня есть со скидкой.

— То есть?

— Я продаю большую стиральную машину со скидкой.

— Но это же замечательно!

Он вылезает, встает, отряхивает комбинезон. Поворачивается лицом к машине и смотрит на нее, будто ждет от нее ответа. Снова опускается на колени, широко раздвинув ноги, наклоняется вперед, засовывает руку глубоко внутрь машины, синие бретельки натягиваются на спине и плечах. Она тоже садится и вглядывается в темноту, он крутит рукой, закрывает глаза, разочарованно качает головой. Встает, поднимает ключ с пола и закрепляет его за штрипку на бедре.

— И что это значит?

— Что?

— Ее надо менять?

— Во всяком случае, ее не починить.

— Ой-ой-ой.

Он улыбается:

— Так бывает.

— Да, и со многими вещами, — говорит она, — они ломаются, их нельзя починить, и надо покупать новые, в этом есть какое-то облегчение. Скидки и новые возможности появляются в самый нужный момент, вы говорили, что вы можете продать со скидкой.

Он складывает инструменты. Ну да. Большая машина с сертификатом от поставщика для новой фирмы-продавца, по которому она может получить скидку в тридцать пять процентов.

Это замечательно. Что она и говорила. Из четырех водопроводчиков в справочнике она выбрала именно его. Кто-то там, наверху, следит за тем, чтобы все было хорошо. Водопроводчик уже на лестнице.

— Хотите кофе? Или пива?

Он оборачивается, улыбается, качает головой, завтра он вернется.

В холле сидит Агнес на табурете за стойкой и царапает что-то на дощечке. Нина машет рукой автомобилю, на котором написано «Сантехник Бренне», вот, значит, как все связано.




Как много поводов для радости. Как много поводов для благодарности. Эвенсен появляется с мелкой треской в белом ведерке, и Нина готовит из нее суп. Он варится на плите всю вторую половину дня и слабо пахнет морем и сладкой морковью. К вечеру, когда солнце припекает сильнее, потому что ветер стихает и кажется, будто мир спит послеобеденным сном, они едят суп в тени липы за металлическим столом, обнаруженным Ниной в подвале, когда там был сантехник, стол стоял под стопкой старой черепицы. Они подняли его по лестнице, оттерли и покрасили, а теперь едят за ним суп, такой перченый, что пот проступает на лбу и освежает.

Если бы стиральная машина не сломалась, думают они, они бы не обнаружили стол, к ним бы не приехал водопроводчик Бренне, наверное, сын Осхильд Бренне, которого завтра можно будет удивить библиотекой в честь покойной матери.




Он приезжает в три часа. Его ждали. Эвенсен заходил с рыбой, новый суп стоит на плите и булькает. Они испекли пирожные, которые становятся только вкуснее, если долго стоят в холодильнике. Машина останавливается задом ко входной двери, их двое, молодой человеки Бренне в синем комбинезоне и белой футболке с длинным рукавом, они открывают багажник и вытаскивают блестящую серебристую стиральную машину на тележке, выкатывают ее из автомобиля, она похожа на какое-то украшение, Нина радуется от одного ее вида. Проходят прихожую, она придерживает двери, вниз по узкой и крутой лестнице в подвал.

— Помочь?

Они не отвечают, они постанывают, дают короткие указания и качают головой, Бренне вот-вот пропадет в темноте подвала, Нине не протиснуть руку, чтобы зажечь свет, помощник придерживает машину веревкой, шаг за шагом они спускают машину, пот струится со лбов, капает с бровей на ступеньки, оставляет мокрые пятна на полу, пахнет сыростью, каменными стенами и мылом. И вот машина стоит внизу — серебристая, новая, блестящая, они вытаскивают старую, она тяжелее, в ее матовом усталом глазке что-то блестит, они раскачивают ее, придают ускорение, толкают, качают, пихают от края к краю в сторону лестницы, она уже свое отслужила. Нина бежит вниз, как только освобождается лестница, подметает пол под старой машиной и находит шпильку и две монеты — пять эре пятьдесят девятого года и один эре двадцатого года, возможно, очень ценных, как застрахованная жизнь, ей сегодня повезло! Медленнее, так же точно, шаг за шагом они поднимают старую машину по лестнице, кивают, стонут, произносят односложные слова, останавливаются в прихожей, выдыхают, проводят рукой по лбу и прислоняются к стене. Нина приносит два холодных пива, они берут его и садятся на ступеньки.

— Будете суп?

Она открывает дверь на кухню, и запах рыбного супа устремляется наружу, эстрагон, немного зеленого лука из огорода и морская соль. Снаружи кричат чайки.

Агнес накрывает на стол, и вскоре они едят суп на кухне, сантехник Бренне и его помощник соглашаются на второе пиво. Сванхильд и Уле забегают посмотреть на чудо в подвале, оно сверкает так, что лучи согревают ноги на кухонном полу, да, кажется, оно просто живое.

— Значит, хотите навести здесь порядок? — спрашивает Бренне.

— Да, в этом все дело. Надеюсь, все будет хорошо. С та-кой-то машиной в подвале. Выпьем за нее!

Сантехник благодарит за третье пиво.

— Как суп?

Да, суп вкусный и сытный. Время на кухонных часах приближается к пяти, и кажется, стрелки ползут еле-еле. Сантехник выглядит все тоскливее и тоскливее, ведь его мать только что умерла, и настала пора показать ему библиотеку.




Нина берет дощечку и показывает ему. Агнесс выжгла имя красивым шрифтом. Он тяжело встает, качается и хватается за край стола.

— Мы собрали ее книги, — торопливо говорит Нина, кажется, он смущен. — Нашли на блошином рынке в выходные и собрали в библиотеку пансионата рядом со столовой на радость гостям, тем, кто не может уснуть прохладными осенними вечерами перед печкой, тем, кто нуждается в утешении, несчастным в любви.

Она закрывает рот. Бренне отвернулся и смотрит через кухонную дверь, сквозь холл в гостиную, где на полках стоят книги, красные отдельно, синие — отдельно, рядом с бирюзовыми и фиолетовыми, отталкивает стул и заходит в гостиную, они встают и идут следом.

Он останавливается посередине комнаты, переводит взгляд от зеленых к красным и коричневым, подходит ближе, вынимает одну книгу, открывает, смотрит на подпись на титульном листе и роняет ее на пол, вынимает еще одну, открывает на титульном листе, видит подпись и роняет книгу. Он открывает четыре книги и роняет их все, а потом опускается в глубокое кресло с испорченными пружинами, оно ломается под его весом, и он оказывается на полу, с коленями, задранными к подбородку, и не делает никаких попыток подняться. Осхильд Бренне — его жена, рассказывает он, заикаясь, она вовсе не умерла, а живет в Америке, куда внезапно отправилась в среду три месяца и шестнадцать дней назад вместе с его тогда еще лучшим другом. Ничего не оставила, только записку на кухонном столе, в которой сообщала, что покидает его, с кем покидает, новый адрес, и просьба послать туда книги, поскольку отъезд случился несколько неожиданно. В конце она желала ему хорошего лета. Он пытался сжечь их, но огонь их не брал. Через несколько дней он начал паковать книги в мешки для мусора, но это требовало немало времени и к тому же изрядно утомляло, надо было перебирать каждую книгу, а некоторые стояли так высоко на полках, что приходилось вставать на стул, чтобы дотянуться до них, у него заболела правая рука, и он бросил это занятие. Потом он прочел объявление в местной газете, что школьный оркестр собирает предметы для блошиного рынка, в тот же день они приехали и сделали всю работу за час, он не думал, что снова увидит книги, да они теперь на себя и не похожи, сказал он.

— Мы сняли суперобложки.

Он протягивает руку и берет ближайшую книгу с пола, она открывается сама по себе, и на первых строках страницы видны жирные линии. «Как хорошо: есть еще бревна на свете, и лесные склады еще есть. В бревне ведь могучий покой и такой большой свет, что озаряет все напролет вечера каждое лето»


.

Он захлопывает книгу и всхлипывает:

— Вот это я помню, она мне это читала, и я даже понял!

Он кидает книгу об стену, потом неожиданно начинает смеяться.

— Она бы наверняка интересовалась мной больше, если бы я был персонажем в книге.

Он снова всхлипывает.

— Но, между прочим, — заикается он, — она теперь этих книг не читает.

Он громко смеется, Нина смеется вместе с ним, Уле тоже смеется и с облегчением хлопает в ладоши, но смех водопроводчика скоро переходит в рыдания и всхлипы, и в библиотеке становится тихо, Уле закрывает лицо руками, чтобы ничего не видеть.




Те разы, когда она читала ему вслух, говорит Бренне, она смотрела на него поверх очков из глубины дивана, и спрашивала, не помешает ли.

— Нет, — отвечал он тогда и прекращал свои дела, смотрел на нее, хотя не всегда был одинаково внимателен, особенно в последние годы, потому что примерно знал наперед, что случится. И она читала вслух. А он никогда не понимал, почему она читала именно эти строки, а не те, что перед ними или после. Она спрашивала: «Правда, замечательно?» Или: «Как точно!» Или: «Смешно ведь?» Он кивал, но на самом деле думал, что вовсе это не замечательно, не точно и не смешно. А теперь, когда она уехала, он искал среди книг какие-нибудь прочитанные ею отрывки, чтобы расшифровать их и понять, что она хотела ему сказать, когда просила почитать вслух в гостиной и появлялась из своего угла на диване, из-за очков, приближаясь к нему именно с этими словами, ни до них, ни после. Но он ничего не выяснил, она осталась тайной, и труднее всего было освободиться от ее слов.




Удивительный день. Сванхильд опускается на колени рядом с креслом и шепотом рассказывает водопроводчику, как ее бросил отец Уле, чтобы он понял, что есть люди, которым еще хуже.

Он сомневался всю ее беременность, говорит она, и она ходила в вечном страхе, что он исчезнет, иногда он пропадал по нескольку суток. Когда начались схватки и она должна была ехать в больницу, его тоже не было дома, она оставила сообщение на автоответчике, где она, и положила на свою половину двуспальной кровати записку, где было написано скорее шутки ради: «Забронировано для Сванхильд Энгельсгор». Когда она вернулась домой с ребенком, записка лежала на плите, там она и оставалась в течение трех дней, а на четвертый день, когда она пришла домой, сделав какие-то дела, записка была приколота булавкой к самому Уле. Больше она его не видела, только слухи доходили, что ее половина кровати часто посещалась в те дни, когда она лежала в послеродовом отделении. Алиментов она никогда не получала.

Они признают, что история такая же гнусная или даже похуже, но непонятно, насколько она может облегчить нынешнее несчастье сантехника.

— Более того, — все не унимается Сванхильд. Теперь она любит женатого мужчину. Они вместе уже десять месяцев. В первый месяц он говорил, что очень скоро разведется. Но этого до сих пор не произошло. Он появляется на выходных раз в две недели, пока жена и дети думают, что он на рыбалке. И только несколько недель назад она прочла в местной газете, что у него родился еще один сын, в газете была фотография всей семьи, улыбающейся в больничной палате у роженицы. И тем не менее она не смеет говорить что-либо или спрашивать, когда он появится, потому что он появляется как всегда, будто бы ничего не произошло, а она так боится, что он перестанет появляться и исчезнет, как отец Уле; с каким удовольствием она начала бы новую жизнь в Америке, если бы только кто-нибудь ее туда позвал.

Сванхильд рыдает в объятиях Бренне:

— На улице весна, а в душе у меня — осень!

Да, возможно, немного помогло, Бренне забеспокоился.

Времени уже почти семь. Снаружи собирается гроза, которой никак не разразиться, похоже, грозы так и не будет, старая стиральная машина стала тяжелее, Бренне стал слабее, все толкают, тянут вперед, и назад, и в сторону, чтобы подвинуть ее, даже Сванхильд. Они дотаскивают ее до крыльца, тогда она переворачивается, и внезапно Бренне с криком оказывается под машиной. Они пытаются столкнуть ее, но только сильнее на него наваливаются, он пищит как-то странно и все странней, а потом вовсе замолкает. В отчаянии они говорят в один голос, в конце концов собираются с одной стороны, считают до трех, хватаются за машину изо всех сил, будто раскатывают его по гравию, с грохотом переворачивают машину, и Бренне остается лежать, распластавшись перед ними. «Скорая помощь» уже выехала, Сванхильд проверяет пульс и утверждает, что он жив.




Бригада «скорой помощи» забирает его на носилках, помощник едет вместе с ними. Служебный автомобиль сантехника остается на парковке, стиральную машину тоже никто не трогает, несколько дней она лежит на гравии, приезжает местная газета и пишет о производственной травме в Трепане. Бренне сломал обе ноги и три ребра, в газете — его фотография в больнице с загипсованными ногами, поднятыми кверху, и перевязанной грудью. Фотография Нины тоже есть в газете. По чьему-то поручению приезжает фотограф, снимает стиральную машину и Нину, стоящую рядом, одной ногой на машине — она как раз собиралась завязать шнурок. Агнес тоже попала в кадр, может быть, они чересчур широко улыбаются, но это от волнения, не каждый день их фото публикуют в газете. И кроме того, никто не может не признать, что все в порядке, могло быть намного хуже. В последующие дни они получают кучу звонков и обращений, кто-то бронирует номер, кто-то хочет знать, можно ли отмечать в пансионате юбилеи, свадьбы и поминки. Эдмунд Юхансен, брат Ольги Юхансен, только что упокоившейся с миром в больнице в центре города, заказывает поминки с закусками и сладким в Грепане для тех, кто хочет помянуть покойную после отпевания в ближайшую среду в двенадцать часов в старой каменной церкви.




Похороны


Она бежит по кладбищу. Трава под ногами сминается, газоны здесь непредсказуемо неровные, изгибаются, вздымаются и меняются день ото дня, час от часу, прорастают листья на буке, свежие цветы блестят, а земля вывернута, темная и влажная, и пахнет осенью даже по весне: вот я бегу, живая, а подо мной лежите вы!




День настает слегка облачный, острова парят, а море кажется воздушным. Она стоит за каменным ограждением и смотрит на пришедших, восемнадцать бледных мужчин в сером и женщин с палками и ходунками, рука об руку, с букетами цветов. Они здороваются, помогают друг другу подняться на пять ступенек, и вот, все зашли, Нина берет кремовый благодарственный листок от церковного служащего, на нем — фотография покойной, она держит у лица ребенка, видна только одна его ручка и круглая, гладкая щечка, прижавшаяся к морщинистой, покрытой пятнами коже покойной, взгляд у нее погасший, седые волосы, на лбу — глубокая морщина, напоминающая улыбку. Церковь узкая, холодная, темная, гроб — аккуратненький, маленький, белый, покрытый белыми гвоздиками, тюльпанами и ветреницей из темных лесов, расположенных под горкой от центрального прохода. Одинокая скрипка играет Баха, красиво, мысли воспаряют к зажженным свечам, к камням в кладке, к ярким, светящимся краскам витражей.

— Дорогие близкие покойной. Все, кто знал и любил Ольгу Юхансен. Мы собрались здесь сегодня, чтобы проститься с ушедшей от нас Ольгой Юхансен.

Священник говорит тихо. Старики наклоняются вперед, чтобы расслышать, потом сдаются, откидываются назад и сутулятся.

— Ольга Юхансен почила с миром в больнице нашего города. Давайте помолимся.

Он закрывает глаза, молится, и пока расслышавшие его слова складывают руки и собираются открыть рот, священник заканчивает молитву, и органист начинает играть псалом «Жизнь — это любовь», который прихожане должны петь вместе. Шуршат кремовые листки, полученные при входе, прихожане достают очки и натягивают их на нос. Губы шевелятся, но голоса не слышны, она различает собственный голос, он дрожит и надламывается высоко, словно она вот-вот заплачет, остается только скрипач, он касается четвертым пальцем самой темной струны, и звук отражает небо и распахивает двери, но все слишком быстро заканчивается, глухой голос священника возвращает их на землю и сужает жизнь Ольги Юхансен до сухой прозаической черты.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы проститься с дорогой всем нам Ольгой Юхансен. Она выросла здесь и работала все эти годы секретарем в почтовом банке и приняла Йоргена Хаттемакера в качестве своего царя Соломона.

Все, что было уникального, особенного и драматического в жизни Ольги, исчезло, потому что сейчас ее превозносит скрипучий голос священника, опустошающий не только жизнь Ольги, но и витражи, и старую кладку, языки пламени, все, в чем есть хоть капля поэзии, он высосал так, что остались только малоинтересные, тривиальные детали.

— Потом она купила красный дом у поворота, — монотонно продолжает он и быстро с неподвижным лицом упоминает общество сестер милосердия и хор, указанные в его шпаргалке. Бедняга наверняка уже отчитал три заупокойных службы за эту неделю, это непросто, понятно, и очень по-человечески, он такой человеческий, едва ли можно поверить, что его связь с Богом теснее, чем у остальных.

Была ли у Ольги Юхансен библиотека, думает Нина. И как она выглядела?




Речь священника об Ольге закончена, теперь он читает из книги и подает знак, что надо встать. Снова подходит к ближайшим родственникам, кивает им печально, шесть мужчин в черном идут к гробу, легко поднимают его и выносят. Все следуют за ними, будто в каком-то слишком замедленном фильме, а снаружи — свежий воздух, широко открывающийся вид и возможность думать.




Ей надо ехать домой и готовиться, но что-то ее притягивает, раскачивающийся на солнце гроб, сутулая, спотыкающаяся, одетая в темное процессия между надгробий и крестов, следующая к яме в земле, которую она видела, пробегая мимо. Завершающие процессию еще не успели дойти до могилы со своими палками и ходунками, а гроб уже опустили, священник кинул землю с лопаты. Из земли мы вышли. Землей и обернемся. Те, кто успел дойти, наклоняются посмотреть. Земля стучит по крышке. Из земли мы вновь восстанем. Если кто-нибудь толкнет их в спину, они упадут, такие они слабые. Солнце светит сквозь листья березы и создает дрожащий кружевной узор вдалеке на газоне. Священник проходит мимо подошедших под конец церемонии и торопливо скрывается в боковой двери церкви, одеяние его подлетает, и видны брюки, белые носки и ботинки.

Внизу, у могилы, они медленно поворачиваются, скелет уже начал в них разрушаться и превращаться в пыль, опускающуюся в ступни и утяжеляющую походку. Нина взмахивает руками и бежит сквозь струящийся из живой изгороди аромат черемухи, оборачивается и смотрит на них, а они становятся все меньше и меньше. Как она рада, что жива, и как отчетливо она это понимает! Взмахните руками, люди, возможно, существует только этот миг и, может быть, еще следующий. А больше ничего, единственное, что существует в мире наверняка, — это сейчас!




Она быстро подбегает к церковной стене и натыкается на фотографа из местной газеты, она чуть ли не сталкивается с ним. Тушуется, улыбается, машет, а потом чувствует легкое раздражение, которое она не в состоянии описать. Потом вспоминает свою фотографию с ногой на старой стиральной машине, а потом опять все быстро забывает.




Стол украшен ветками бузины и белыми салфетками с черной траурной рамкой. Ада и Агнес одеты в черные юбки и черные туфли, в волосы вплетены черные ленты в честь покойной.

Бутерброды с креветками возвышаются на кухне розовыми пирамидами с домашним майонезом и укропом из огорода, торчащим зелеными перьями на верхушке. Бутерброды с лососем, желтком и зеленым луком, белое вино открыто, только одно нажатие кнопки — и заработает кофеварка.

В машинах приезжают по четверо, самые здоровые везут самых немощных, помогают друг другу выйти. Столы составлены вместе в один длинный стол на двадцать человек, торец обращен к открытой двери в сад, над которой медленно развевается штора, воздух наполнен запахом цветов. Зажигаются свечи, их пламя дрожит в такт шторам на двери в едва заметном сквозняке, Эдмунд Юхансен приветствует всех и дает слово любому желающему. Вносят блюда. Дрожащими руками они складывают креветочные пирамиды на тарелки, ножи слабо царапают фарфор, гости разливают вино, но очень мало кто пьет, раздается бормотание и причмокиванье, и кажется, будто все заснули, сгорбившись, открыв храпящие рты и полуприкрыв глаза.

Кажется, никто не желает выступать с речью, даже сам Эдмунд Юхансен зевает за своим концом стола. Тогда Нина стучит но бокалу и просит внимания. Что-то случайно вздрагивает в одной и другой руке, у некоторых в глазах, они поднимают взгляд и понимают, что она хочет что-то сказать.

— Добро пожаловать, — говорит она так громко, чтобы все могли слышать, и так медленно, чтобы их мысли успевали уловить суть. — Добро пожаловать на эти поминки по Ольге Юхансен.




Она поднимает бокал и подносит его к губам таким движением, чтобы все поняли: надо последовать ее примеру. Так все и поступают, и когда бокалы снова стоят на столе, она дает указание Аде и Агнес наполнить их снова.

— Дорогие близкие и знакомые Ольги Юхансен, вы знали, что она любила в этой жизни. Я не была с ней знакома, но я знаю, что она выросла у этого моря, у которого она, вероятно, стояла и на которое много раз смотрела. И я уверена, она еще запрокидывала голову и смотрела на это необъятное небо. Мир так велик, друзья мои, Земля — ничто по сравнению с солнцем, а солнце — только одна из миллиардов звезд в нашей галактике, которая сама — только одна из миллиарда галактик, собирающихся в множества и супермножества галактик, плывущих друг от друга на невероятной скорости. А здесь внизу на Земле живем мы, люди, и здесь все исчезнет. Когда солнце погаснет, — а через несколько миллиардов лет оно погаснет, — умирая, оно поглотит ближайшие планеты, включая Землю. Но все время рождаются новые звезды, планеты, все находится в движении. Меня не пугает мысль о величии мира, наоборот, я чувствую себя защищенной. Потому что в такой перспективе сходство людей бесспорно. Рожденные под этой луной, с уязвимыми телами, мы боимся одного и того же — боли, мы надеемся на одно и то же — на любовь. Ходим по земле и боимся, ходим и надеемся и время от времени чувствуем почти необъяснимую радость, нас переполняют великие чувства при встрече с тем или иным: с природой, музыкой, любимым. Такова жизнь, таковы условия человеческой жизни. Ходить по планете Земля, по земле, чесаться, испытывать голод, есть и иногда приподниматься над этой рутиной и чувствовать, что принадлежишь большому миру.

Она поднимает бокал и выпивает до дна. Да, такова жизнь. Остальные следуют ее примеру и вспоминают понемногу о чем-то из тех времен, когда Ольга гуляла у моря.

Агнес стоит в дверях с поминальным тортом, высоко подняв блюдо. Белая марципановая глазурь, имя «Ольга», написанное темным шоколадным соусом, и темная рамка по краю. Ада идет следом с кофе, распространяющим по столовой возбуждающий аромат, который заставляет ноздри гостей дрожать.

— Кофе! — бормочут голоса, и чашки звенят о блюдца.

— Сначала песня, — говорит Нина и запевает «Чудесна эта земля». Девочки ловят ее просящий взгляд и подхватывают. «Могущественно небо Господне. Прекрасна песнь души-пилигрима».

Теперь раздаются еще пара стареющих дрожащих голосов в хоре: «Через прекрасные царства земные идем мы с песней к столу».




Когда все разъехались, когда Агнес и Ада сбежали с остатками торта вниз в укрытие в шхере, наступил один из тех одиноких вечеров, что напоминают утренние сумерки. Она допивает оставшееся в бокалах вино за покинутым столом, и ее охватывают сильные противоречивые чувства: она счастлива.

На Земле, на железном стуле, засиженном до ржавчины, на каменистых тропинках, где пробивается трава, примятая, побитая множеством ног. Медный сосуд с отколотыми краями на столе. Вещи, которыми пользовались многие, измененные и улучшенные. Проржавелые швартовые на набережной, молящие о понимании. Старая стеклянная бутылка, найденная во время отлива, с нее счистили налипшую грязь и поставили с цветами на лестницу, таким образом Нина наградила ее новой жизнью и владеет вдвойне. Всякая судьба просит об особой милости: выжить.




Свечи догорают, углы выметаются, и комната расширяется, поглощая лужайку. В определенные часы в ясных сумерках перед темнотой кричат пугливые птицы. Ночь наступает быстро или медленно, в зависимости от времени года, в голове гнетущая или легкая печаль.




В больнице


Сантехник не лежит в кровати, задрав ноги, как на фотографии в газете. Он сидит перед входом в больницу в кресле-каталке, вытянув ноги вперед. Костлявые фигуры с катетерами, прикрепленными к рукам и носу, и с металлическим штативами, на которых висят капающие мешки, плетутся мимо.

— Вы хорошо выглядите, — говорит Нина, — две ноги.

— Да, да, — он кашляет и выуживает сигарету из нагрудного кармана, — давно так не выглядел.

У нее с собой кусочек торта имени Ольги Юхансен. Ему нравится. Он съедает немного и немного курит, на коленях у него целая стопка газет.

— Не так уж паршиво сидеть на солнышке в середине дня? А, Бренне?

Читать газеты в тишине и спокойствии вместе с людьми, с которыми иначе бы не познакомился, получать готовую еду, быть под наблюдением врачей, тем более что дома нет жены, которая могла бы ухаживать. Отпуск и перерыв в мыслях, и деньги по больничному капают. Бренне сухо замечает, что как частный предприниматель права на больничный он не имеет, к тому же не может вести дела в своей новой фирме с больничной койки.

— Все будет хорошо, — говорит Нина.

— Вы о чем?

Она запрокидывает голову.

— Все будет хорошо, — повторяет она, кладет несколько книг ему на колени и уходит. Книги в обложках, а имя жены стерто с титульного листа. Кажется, ему неинтересно, но когда она снова приходит через два дня, он сидит на каталке перед входом в больницу в стороне от остальных курильщиков в инвалидных колясках, одиноко укрывшись в тени большого дуба, чтобы резкий свет не мешал чтению, которым он так поглощен, что не слышит, как она его зовет. Она вынуждена подойти совсем близко и ущипнуть его за плечо. Стыдясь чего-то, он захлопывает книгу. Она принесла новых книг, в обложках, со стертой с титульного листа подписью, еще у нее с собой чертежи летнего домика и заказ фирме на проводку воды и канализации до лета. Он подавленно благодарит и объясняет, что едва может уложиться вовремя, ему нужно провести в больнице дольше обычного, поскольку дома помочь некому.

— Все будет хорошо, — говорит Нина. — Можете пожить у нас, в Грепане.

Дорога назад такая же прямая, как всегда, через поля, пахнущие цветами и летом, а может быть, даже прямее. К морю, простирающемуся впереди, призывно гладкому и блестящему, но в этот раз она едет не слишком быстро.




Портрет


Звонит все тот же журналист из местной газеты и спрашивает, можно ли взять у нее интервью-портрет для субботнего приложения. Поводом является вновь открывшийся богатый традициями Грепан. Она не знает, что ей рассказать. Она никогда раньше не давала интервью. Субботнее приложение, за которое дерутся за завтраком и потом погружаются в чтение на все выходные. Оно дойдет до куда большего количества людей, чем скромное объявление, стоящее денег. В этом весь смысл, это, вероятно, возможность, от которой не стоит отказываться. Она может рассказать, как нашла дом, как она привела его в порядок, покрасив в более светлые цвета и повесив тюль, какими солнечными стали комнаты в солнечные дни, как они буквально вынуждают горожан, мучимых стрессом, подарить себе отдых среди будничной суеты и беспокойства, перенестись телом и душой в пансионат, располагающий к медленным мыслям и настоящим чувствам. Да, об этом она и может рассказать.




Она обсуждает интервью с Агнес. Агнес соглашается. Они убирают большие камни с пляжа. Иногда что-нибудь находят, красивые ракушки, старинный игрушечный автомобиль, серебряную брошь в форме розы с жемчужиной посередине. Агнес крепко сжимает ее в руке, а вечером чистит специальным средством до снежной белизны.




Все происходит иначе, чем она полагала. Они приезжают в назначенное время на машине с названием газеты на борту. Она стоит на крыльце, приглашает их зайти, узнает журналиста, который писал про несчастный случай со стиральной машиной, в этот раз он приезжает с художником, оба молчат. Она предлагает кофе, они качают головами. Она предлагает провести экскурсию, они пожимают плечами. Она показывает им пансионат, рассказывает, что сделала и что планирует. К летнему домику будет проведена вода и канализация, как только сантехник встанет на ноги. Журналист ничего не записывает, художник не рисует, может быть, они ждут возвращения в тишину и покой редакционных кабинетов.




Она ведет их вниз, к пляжу, мимо цветущей сирени и рассказывает о недавно найденной броши. Она рассказывает о пристани, которую они собираются расширить, о том, что они мечтают купить катер к следующему лету, если все будет хорошо. Они надеются, что все будет хорошо. Банк тоже верит в проект, говорит Нина. Она показывает им зеленый металлический стол под липой, на нем стоит темно-зеленая ваза с кроваво-красной геранью. Она показывает им второй этаж и библиотеку Осхильд Бренне. Ее рассказ о библиотеке был бы еще восторженней, если бы Осхильд умерла, а библиотека была полной, если бы она не уехала так жестоко от Бренне и не сделала бы его таким несчастным и беспомощным. Правда, она слышала историю только с одной стороны, уточняет она, к тому же трудно поверить, что человек с таким литературным вкусом, как у Осхильд Бренне, может быть таким жестоким, как рассказывает ее бывший муж. Честно говоря, ее оценка литературного вкуса Осхильд Бренне необъективна, потому что он удивительно схож с ее собственным, и в этом вся соль, потому что, надо признаться, она сама может быть бездумной и импульсивной. Мораль отсюда такова, что по книгам нельзя сказать ничего о человеке. И тем не менее Осхильд Бренне не безнадежна, ее даже жаль, потому что «нечто непознанное разрывает и изнуряет ее сердце». Опять же, с другой стороны, человека с интересом к мировой литературе надо жалеть осторожно.

Она переводит дыхание. Газетчики стоят по-прежнему молча в дверях библиотеки.

Агнес зовет, шиферный столик накрыт, кофе готов.

— Кто вы по гороскопу? — спрашивает журналист.

Он не улыбается.

— Рак, — медленно отвечает она.

— А вы бы хотели родиться под другим знаком?

Они не улыбаются. От этого она теряется. Еще медленней, слегка сомневаясь, она говорит, что Водолей — очень оригинальный знак, может быть, он бы ей подошел.

Художник достает блокнот и внимательно рассматривает ее. Она рассказывает о новой стиральной машине в подвале, которая греет пол на кухне, поэтому они никогда не замерзнут, больше ей ничего в голову не приходит. Художника ничто не вдохновляет. Он не рисует. Он кивает на панаму Антонсена на крючке и просит ее надеть. Легко. Он просит ее поджать ноги на стуле и сесть по-турецки, ей нетрудно, хотя неприятно. Теперь он рисует, но каждый раз, когда он встает, чтобы принести еще кофе или пирожного и проходит мимо, он прижимает блокнот к себе, чтобы она не видела. Она немного нервничает.




Она нервничает и после их отъезда. Она говорит себе, что не о чем беспокоиться. Она вспоминает их визит, свои слова, насколько она помнит, ничего неверного или компрометирующего она не говорила. Может, ее преследует неприятное ощущение от неожиданно увиденной фотографии с ногой на злополучной стиральной машине. Да, скорее всего. И вообще, лучше подготовиться к худшему, чтобы потом приятно обрадоваться, чем радоваться заранее, а потом разочароваться, увидев обложку.




Она удивляется, когда видит обложку. Просыпается от чудесного утреннего света, в котором все предметы светятся сами по себе, изнутри. Включает кофеварку и идет босиком под каштанами к почтовому ящику по колее с мягким песком, уже тепло. Она достает газету и несет ее под мышкой к шиферному столику, садится спокойно за столик, перед ней стоит кофе и расстилается море, которое Ольга Юхансен считала таким успокаивающим.




«РАССЧИТЫВАЕТ НА РАЗРЕШЕНИЕ ПРОДАВАТЬ АЛКОГОЛЬ» — вот заголовок.

Возможно, она упомянула это вскользь. На первой странице — фотография главы местной администрации и подпись: «Шумиха в связи с лицензией на алкоголь», с указанием на разворот внутри приложения, там — еще более крупная фотография обеспокоенного главы администрации за большим столом в кабинете. У него есть комментарии по данному вопросу.

Не следует опережать решение администрации, подчеркивает он, это может привести к серьезным последствиям. Каждое дело должно рассматриваться строго, безотносительно предыдущих решений по данному заведению. Личность нового владельца должна быть внимательно рассмотрена, «образ жизни владельца» — написано в газете, и ей начинает казаться, что в ее образе жизни сомневаются. Под ее портретом, на котором она сидит, очевидно напряженная, сутулая, в узком плетеном кресле, в криво надетой на голову панаме, написано: «Так расслабляется хозяйка пансионата в своем богемном кресле».

Интервью начинается с броши, найденной в песке Агнес. Возможного владельца призывают звонить в газету, чтобы затем связаться с нашедшими брошь. Дальше коротко рассказывается о новой стиральной машине в подвале, у которой, по мнению хозяйки, есть душа, побольше написано о старой стиральной машине и о несчастном случае с едва выжившим водопроводчиком, проскальзывает намек на то, что перед происшествием он принимал алкоголь. По ходу все время даются указания на то, что Нина говорит «нервно», «суетливо», «безостановочно», и особенно подчеркивается, что она хотела бы быть Водолеем, а не Раком. Водолеи — умны и сдержанны, в то время как Раки импульсивны и бездумны. Также много написано про библиотеку Осхильд Бренне и не меньше о смущении сантехника Бренне, его печали и огорчении в связи с разрывом.

Читая, Нина начинает злиться, но внутренний голос успокаивает: Бренне наверняка этого не прочтет, учитывая его неподвижность и отсутствие жены, которая могла бы принести субботний номер газеты. К тому же, напоминает она сама себе, у него в распоряжении много интересных книг, и шансы, что он забеспокоится по поводу столь недолговечного газетного материала, тем более такого тупого и поверхностного, приближены к нулю.

Она так много раз повторяет это себе, читая интервью и после, очищая последний дальний угол пляжа от камней, — она грузит их в тележку на колесиках и везет за дом, где планирует выстроить стену вдоль границ участка, — что в конце концов успокаивается. Газету она пихает глубоко в мусорный ящик, его вывезут в понедельник. Песок прибран, она свободно ходит по лужайке, выкапывает темные, постоянно попадающие под ноги камни из земли, где они пролежали столетиями, носит, и возит, и строит, пока время движется к воскресенью, когда все субботние газеты уже устаревают и умирают. Кто-то звонит, она снимает трубку рукой в негнущихся грязных рабочих перчатках, говорит «алло», а потом узнает номер Бренне, содрогается, отбрасывает от себя телефон в кусты и бежит прочь.




В ту же секунду над морем начинает собираться непогода. Собаки воют, чайки кричат, небо тяжелеет от влаги. Она вбегает в густой прохладный лес без тропинок и бежит, пока не добегает до опушки. Земля темная от мха, упавших веток и прошлогодней листвы, похожей на позолоченные кусочки газетной бумаги. Она садится на камень, напоминающий островок в море мха, и прячет лицо в руках. Пряный запах распространяется от весенней почвы. Сквозь пальцы она видит, как новая трава пробивается наружу своими острыми стебельками. Почки разбухают на ветках кустов и вот-вот выпрыгнут с громким воплем. Она закрывает глаза и втягивает воздух, целую пригоршню, каплю влажного вечера. Снова открыв глаза, она видит, что темная лесная земля усыпана ветреницами. Они светятся между деревьев, и вдруг ей приходит в голову, что она сама разбросала их здесь, чтобы украсить печальную темноту.




Она выходит из леса, идет через парковку. Теплые капли дождя падают с неба. Агнес и Ада лезут в кусты за ее телефоном и застревают надолго. В недоступных для других местах дети находят свои лисьи норы и неожиданные пещеры, где можно прожить в тяжелые времена. Редкие капли, доходящие до них, прожигают дыры в травяном занавесе и освещают маленькое пространство.




Когда она одна, когда Агнес нет в доме, а она стоит на кухне и готовит дочери еду, она чувствует, что любит ее и желает ей всего самого лучшего. Медленно и обстоятельно, чтобы растянуть время, она режет зеленый лук и рыбу. Важно не споткнуться, не упасть с каната, не дать вывести себя из равновесия, в решающий миг надо смотреть вперед. Помнить о перспективе, о том, что ветреницы существуют.




— Ада! — зовет отец Ады.

Низкий голос раздается глухим вечерним эхом:

— Ада!

Нина подходит к окну и видит его наверху у поворота, он поднес руки ко рту.

— Ада! — кричит он в третий раз.

Девочки выходят из кустов. Ада бежит вверх к повороту, Агнес стоит и смотрит на нее, как она берет отца за руку и скрывается за углом, потом поворачивается и медленно спускается, заходит на кухню, от нее кисло пахнет волосами и землей, и собирается что-то сказать.

— Мама?

Не сейчас, Агнес. Ветреницы растут, Агнес. Нужно только различить их среди прочего на лесной почве и смотреть вперед, Агнес, а не назад. Не спотыкаться на том, на что нет ответа и что нельзя изменить. История начинается сейчас, Агнес, мы не в пятом, а в первом действии.

— Мама?

Давай есть. А потом ляжем спать. Завтра встанем, выспавшиеся, и наступит новый, благословенный день!




Только когда Агнес уже лежит вечером, когда сон окутал ее и заставляет подрагивать бледно-голубые веки, Нина может спокойно писать, и мысль ее летит. Когда она склонилась над своей дочерью и почувствовала запах здорового ребенка и живого человека, услышала ее ровное дыхание, как у остальных людей, сердце ее успокоилось, и мысль может воспарить. Когда ночные звуки раздаются из всех открытых окон, когда она сидит за столом под лампой. Ее путешествие — не военный и не крестовый поход, ее путешествие происходит внутри дома, в одной голове.




Антонсен приезжает в четверг


Его ждали. Пахнет зеленым мылом и цветами, гравий прибран граблями, все ждет. Они ходят по заливу и собирают мидий, а Эвенсен показывает им, где найти лучшие, Агнес держит сачок, Нина задирает юбку и ходит по воде, когда нужно. Холодно, но они возвращаются с полными ведрами, и когда бордовое «вольво» Антонсена паркуется за домом, мидии лежат в морской воде в большом ковшике. Они принимают горячий душ, вытирают друг другу спины, и тела их полны чувства, следующего только за долгим холодом в тепле, чистоте и чистой одежде, и за это мы скажем спасибо, Агнес.

Они собирают дрова для костра на пляже, теперь там так мягко без камней, что можно сидеть где угодно и бросать ракушки прямо в море, а взрослые могут пить белое вино без лицензии. Эвенсен приходит с корзинками, полными сосновых шишек, они хорошо горят и пахнут стариной. Она режет чеснок на доске у кромки воды и кидает его в ковшик, заливает уксусом и белым вином, Агнес и Уле лежат на пристани и ловят крабов. Вдалеке проплывает корабль, так тихо на палубе в тумане во время ночной вахты.

— Уле, а где твоя мама?

— Дома, ей грустно.

— Почему?

— Это только взрослые понимают, и я пойму, когда стану взрослым.

— Может, за ней сходить?

— Как хочешь.

Нина поднимается по шхере, по которой обычно спускается Сванхильд. На крутой стороне скалы сделаны ступеньки. Дом желтый, старый, расположен в провале между двух шхер, окнами к морю. В доме есть небольшая застекленная веранда с трещинами в боковых стеклах, там, в кресле-качалке, накинув на колени овчину, сидит Сванхильд и закрывает рукой глаза.

Смотреть тяжело, почти как на картину.

— Тсс! — шепчет Нина.

Сванхильд открывает глаза в надежде, что это кто-то другой, оказывается, за окном всего лишь Нина.

— Я тебя разбудила?

— Что-то случилось? Что-то с Уле?

— Нет, нет, он у нас, приходи, мы собрали мидий.

— Да-а.

Она прикусывает губу, встает, откладывает овчину на кресло, смотрит в пол отсутствующим взглядом.

— Мне просто так грустно.

— Это из-за него?

— Не только.

Она останавливает все еще качающееся кресло, стоит ему успокоиться, она снова раскачивает его.

— Кажется, я совершила какую-то ошибку еще в детстве, а теперь живу ошибочной жизнью.

— Нет, нет.

— И мне стыдно от собственной грусти, но я не могу от нее отделаться, будто все другие перестают существовать для меня, нет ни одного настоящего человека, которому я могла бы пожаловаться. Все так бессмысленно.

— Да, но если все бессмысленно, можно попробовать просто наслаждаться жизнью, а не воспринимать ее как бремя.

— То есть, ты считаешь, это вопрос воли?

Они поднимаются по ступенькам на шхеру и спускаются по привычной для Сванхильд дорожке. Вот как все выглядит со стороны ее дома, пляж с костром, а посреди костра ковшик, а за костром — белое здание с рядом окон и открытая входная дверь.

Антонсен спускается по тропинке с сиренью, рубашка его развевается, на голове — панама, в руках — газета, он похож на спустившегося на землю моряка, на поэта, сочиняющего стихи о моряках и кораблях, на спасателя, он хлопает субботней газетой по Нининому плечу и говорит:

— Вам не нужен адвокат, фрёкен? Я здесь, не очень хороший, зато дешевый.

— Спасибо, спасибо!




Из ковшика испаряется морская соль, бокалы дрожат. Они выпивают за интервью, которое, в сущности, было не таким плохим. Постепенно мидии варятся, пар валит густой, как туман, они отбегают в сторону, и только Эвенсен остается стоять посреди него и выуживает мидии красными руками. Вкус мидий, какой и должен быть на природе вечером незадолго до полного насыщения, моллюски согревают где-то внутри, в теле. Они отбрасывают ракушки как можно дальше, чтобы потом о них не порезаться, скоро, когда вода прогреется, они смогут купаться. Только Антонсен кидает далеко, он вынужден выкидывать ракушки за всех, Сванхильд не хватает сил в правой руке, потом Эвенсен догадывается, что можно собрать ракушки и кидать их на глубину с пристани. Агнес и Уле выкидывают пустые ракушки, потом запускают пойманных крабов в кипящую воду, крабы краснеют. Панцирь им ни к чему, они опускают в соус только свежее крабовое мясо, им очень вкусно.




Белое вино становится теплым в воде. Солнце перед заходом красное, круглое. Профиль Антонсена кажется бронзовым под полями панамы, густые волосы Сванхильд напоминают пожар. Все белое или светлое становится красным или золотистым и горит в этом свете.




«Несчастный человек»


Звонит телефон. Не Нинин, она свой потеряла, и не Сванхильд, она держит свой в бюстгальтере, звонит телефон Юхана Антонсена, который не знает, куда его сунул, десять крон нашедшему. Цифровые колокольчики трезвонят где-то рядом, Антонсен проверяет карманы, брюки, кусты перед ним и кусты за ним, в рубашке, в ботинках, которые он снял и где-то поставил, знать бы где. Агнес и Уле переворачивают все камни, потом все стихает, никаких колокольчиков, и они уже не надеются на десять крон, но телефон звонит опять, настойчивее. Они бегут, спотыкаются, закрывают глаза, чтобы лучше слышать, как слепые, зарывают дрожащие пальцы в песок, потом Уле находит телефон между камней у костра, он такой горячий, что Уле его тотчас роняет, Антонсен берет телефон прихваткой для кастрюль и держит далеко от уха.

Звонит один из боснийцев.

— Да, — говорит Антонсен.

— Да, понимаю, — и:

— Да, — в третий раз, и:

— Возьмите такси.




Босниец приезжает, как здорово! Агнес нашла ботинки Антонсена и получает десять крон. Теперь все на месте, Нина открывает еще бутылку белого вина.

Они смотрят на море и пьют; море, строго говоря, то же, с которого приехал босниец. Вода, бьющаяся о камни на пляже, — часть большого живого моря, которое простирается от норвежского берега до датских желтых, покрытых соломой, пустырей и французских кровавых пляжей, огибает мысы Португалии и оттуда устремляется в Средиземное море, которое, в свою очередь, в общем-то смешивается с Атлантикой, Средиземное море также огибает каблук сапога-Италии и достигает Адриатики, где оно плещется о берег бывшей Югославии и о камни, лежащие в море у того города, в котором жил Бато, который сейчас приедет.




Так тихо, что они слышат звук машины за несколько минут до приезда. Антонсен поднимается, чтобы встретить гостя, и спускается опять, Бато идет следом, большими ровными шагами, загорелый, как сам Антонсен, с кустистыми бровями и острым взглядом зеленых глаз. Он не хочет мидий, и крабов тоже, а вина с удовольствием.

— Да, спасибо, — улыбается он белоснежной улыбкой в сумерках, он — «несчастный человек» из песни Турбьорна Эгнера


, которую он знает наизусть и поет с серьезным лицом, не спеша, глубоким, страстным, готовым надломиться голосом. Он начинает песню с того места, где герой попадает в собственный капкан, пробивает дырку в голове, ломает зуб, падает на тротуар, на который с крыши обрушивается куча снега и льда и зарывает его, он выбегает на улицу, чтобы отделаться от снега, но на него наезжает трамвай, норвежский автомобилист предлагает подвезти, но попадает в аварию, он вынужден идти, но когда доходит, видит, что дом его охвачен пожаром.

— Хватит! — просит Нина. — Переходи к последнему куплету!

— Продолжай, — кричит Сванхильд, — ты поешь про мою жизнь!

Несчастный человек садится на самолет, чтобы отправиться как можно дальше. Но самолет разбивается!

— Очень характерно!

Он ломает ногу и попадает в больницу.

— Ну, что я говорила!

— Хватит! — кричит Нина. — Хватит уже!

В больнице он знакомится с медсестрой, такой доброй и хорошей, что герой спрашивает ее: «Хочешь выйти за меня?» И медсестра говорит «да», и теперь все хорошо!

— Ну вот, все кончилось хорошо!

— Только в песне.




Бато улыбается и протягивает бокал. Он знает еще более грустные песни, но с ними можно подождать.

— Да, давайте подождем, — просит Нина.

Он ждет. Здесь хорошо. Спасибо за приглашение. Здесь хорошие люди. Он хлопает Юхана Антонсена по плечу.




Здесь хорошо. Белые звезды на востоке становятся ближе, скоро они достигнут вершины горки, бесконечный вечер мягко окутывает их. У приманки, которую Агнес прикрепила на пристани, собрались поесть крабы. Пускай. Нина бросает выброшенные на берег доски, которые она только что собрала, в костер, из их сердцевины идет запах соли, острый запах моря. Солнце давно село, и месяц гамаком раскинулся на небе. Его отблески держатся в окнах и в тяжелых каплях росы на траве, которые не падают, зато падают тени, легкий весенний дождь капает, наполняя бокалы, потом ветер срывает листья сирени с деревьев и роняет в бокалы, полные дождя. Они заходят в дом, только Сванхильд хочет остаться на улице и промокнуть, охваченная приступом сильной тоски.

— Да, да, — говорит Антонсен, — мы все живем в ожидании.

Бато кивает:

— С любопытством мы оборачиваем лица к горизонту.

— Ждать с доверием, — говорит Нина, — и принимать с благодарностью. В этом прекрасном мире все возможно!




Бато достается второй номер, рядом с номером Антон-сена. На следующее утро они оба уезжают еще до ее пробуждения.




Сюрприз!


Звонит Франк Нильсен, он собирается организовать сорокалетний юбилей своей сестры. В будний день, в четверг, наверное, это дешевле, чем в выходной. Не больше тридцати гостей, никаких ночевок, это, наверное, дешево? Большинство живет поблизости, их заберет микроавтобус в два часа ночи ровно, когда все кончится, это ведь не дорого? Меню как можно проще, рагу или что-то дешевое. Алкоголь у нас будет свой, сколько это может стоить?

Нина считает, и они сходятся в цене.




Ей приходит много писем о празднике. Это — сюрприз. Сестру разыграет подруга, после работы подруге неожиданно позвонят, и придется уехать.

Сестра огорчится и побредет домой, но тут случайно мимо проедет сосед и предложит подвезти. По дороге он вспомнит, что надо по делу заехать в Грепан, когда они приедут, пансионат будет погружен в темноту, но как только она переступит порог, зажгутся свечи и гости устремятся навстречу: сюрприз! С днем рождения!




Франк Нильсен отвечает за серпантин, шарики и именные карточки на столе, песни, напечатанные на розовой бумаге, и картонные кружки для пунша, он приезжает утром в тот же день с набитым фургоном. Светит солнце, небо поднимается все выше, он монтирует собственную караоке-систему, вскоре они слышат голос Франка Нильсена под аккомпанемент Фрэнка Синатры. I did it my way


. Нинин нож для лука работает в такт на шиферном столике. Франк Нильсен надувает шарики привезенным с собой гелием, он прекращает петь, и диск играет без его аккомпанемента. Вскоре в воздух поднимаются синие и красные шарики, несколько лопается и исчезает, Ада и Агнес обвязывают их нитками и крепят к стульям, лампам и к перилам в прихожей. Тридцать картонных шляп стоят на стойке в холле, шестидесятиградусный спирт из Швеции выливается в самую большую в доме кастрюлю вместе с лимонадом и консервированными фруктами.

— Попробуйте, — с восторгом говорит Франк Нильсен и протягивает полную до краев картонную кружку Нине, склонившейся у плиты над второй по величине кастрюлей. Пунш забирает. Половник двигается быстрее под музыку. Франк Нильсен расставляет столы буквой «П», в середину ставит все подсвечники, имеющиеся в доме, серпантин свисает красными и желтыми кольцами со всех ламп и со всего остального, где он только уместен. Чили кон карне кипит в кастрюле, рис готов к варке, открыто красное вино, его Нина купила сама. Франк Нильсен улыбается, довольный всем, высокий, с темными, вьющимися на затылке волосами, он поет: «If I can make it there, I can make it anywhere»


, в руках он держит пунш, его хулиганский взгляд блестит поверх очков, он обнимает Нину одной рукой и говорит на очаровательном северном диалекте: мы вдвоем к вечеринке готовы.

Гости приезжают партиями до семи, им выдают шляпы на головы и пунш в руки, Франк Нильсен пересчитывает гостей, доходит до тридцати, поднимается на лестницу, хлопает картонной кружкой и кричит:

— Заткнитесь! Эй, народ! Заткнитесь, наконец!

— А что такое?

— Слушайте, черт возьми! Сейчас Элина, моя сестра-юбиляр, в компании Фрэйдис, но Фрэйдис, наверное, уже пора ехать домой?

— Дааа!

Он достает телефон из чехла на ремне и звонит:

— Фрэйдис? Это Франк! Няня сломала ногу, вдоль и поперек. Тебе придется ехать домой!

У него включена громкая связь, чтобы все слышали, как она натужно-естественно говорит:

— Да ты что? Правда? Еду, прямо сейчас!

— Да, срочно!

— Господи, да, конечно, уже еду!




Через двадцать минут взволнованная Фрэйдис приезжает на такси и рассказывает, как огорчилась Элина, когда она уехала. Гости толпятся вместе вокруг нее и кастрюли с пуншем и строят планы, как они спрячутся, когда будет подъезжать машина: шофер даст сигнал на повороте, и они представляют себе реакцию Элины, когда они, все тридцать, неожиданно выпрыгнут и хором закричат: «Сюрприз!» И: «С днем рождения!» Но не раздается никакого сигнала, машина не подъезжает, а кастрюля с пуншем вот-вот опустеет. Франк ходит, прижимая к уху мобильник, Элинин муж тоже.




Никто не звонит и никто не сигналит, и пора доставать третью по величине кастрюлю. Франк выливает в нее остатки шестидесяти градусного шведского спирта, Нина добавляет лимонад, в этот раз придется обойтись без консервированных фруктов. Народ жадно напивается, и настроение на лестнице, где большинство уселось в ожидании, резко улучшается. Женщины сняли высокие каблуки, мужчины распустили узлы на галстуках, курильщики стоят на улице во дворе, потому что у некоторых дам среди гостей — астма, кто-то играет в «дартс» на стене сарая.




Франк Нильсен собирается позвонить шоферу, но это рискованно, если Элина сидит рядом. Через полчаса он все-таки звонит и узнает, что шофер и следа ее не видел, что-то явно не сходится. Третья по величине кастрюля пустеет. Потом звонит телефон супруга, номер, высветившийся на дисплее, — Элинин, Франк просит тишины, все собрание замолкает, навостряет слух, а супруг включает громкую связь.

— Привет, — говорит она будничным голосом, — это я.

— Ты где?

— Где я? Я с Фрэйдис, я же говорила.

— Да, но…

— Она немного расстроена, дела с Пером не очень ладятся, она хочет, чтобы я осталась у нее ночевать.

Рот у супруга кривится, в уголках рта что-то блестит, в холле настает полная тишина.

— Эй, ты здесь?

— Да, — выдавливает он из себя, астматические женщины кусают губы.

— Так я остаюсь у нее, хотела просто предупредить. Чтобы ты не сидел и не ждал. Завтра я оттуда сразу пойду на работу, передай детям от меня спокойной ночи, привет от Фреэйдис, пока!




Они слышат щелчок, рука супруга падает и повисает. Кажется, будто он хочет что-то сказать, будто бы слова застряли у него в горле, какой-то вопрос, и еще несколько гостей открыли рты, словно из них тоже что-то собирается вылететь. Картонная корона супруга, до этого так горделиво возвышавшаяся на его голове, сползает набекрень, золотистая резинка соскользнула на подбородок и оставила заметную вмятину на коже.

— Что случилось? — спрашивает женщина с деланной наивностью.

— Переночует у Фрэйдис?

— Фрэйдис, что происходит?

Фрэйдис хлопает глазами. Они расступаются вокруг нее и ждут разъяснений. Она заикается, это ведь не ее вина, она и понятия не имела.

— Она со мной была, как обычно.

— Как она выглядела, какой она тебе показалась, она была расстроена?

Вообще-то это довольно интересно.

— Нет, нет, наоборот! У нее было отличное настроение, она была в новом красном платье от Гуччи, будто бы собиралась на вечеринку, — рассказывает Фрэйдис и только потом понимает, что говорит.

— Может, она и собирается на вечеринку, — предположил какой-то оптимист.

— Может, она раскусила нас и собирается разыграть в отместку, скоро окажется в дверях и скажет: «Сюрприз!»

Если бы все было так прекрасно!

— Может, ей нужно время побыть одной?

Это предположила уставшая маленькая женщина в сером.

— Целую ночь? — спрашивает менее чувствительная дама, и при слове «ночь» дело сделано. Муж Элины осел на кресле. Франк Нильсен дает ему последние полбутылки спирта, сбереженные для него самого, и набирает номер сестры. Компания дрожит от любопытства, раздается гудок, громкая связь включена, три раза звонит телефон, прежде чем она весело и беззаботно отвечает: «Элина слушает!»

— Это Франк, — говорит Франк серьезным голосом.

— Вижу, — дружелюбно отвечает она, — что случилось?

Франк становится менее резким, чем был секунду назад.

— Где ты? — спрашивает он странным голосом.

— Ты как-то странно говоришь, тебе плохо?

— Нет, — говорит он как можно бодрее. — Где ты? — повторяет он.

— То есть? Что такое?

— Где ты? — гремит Франк, выходя из себя, Элина затихает, потом интересуется с легким беспокойством:

— Франк, тебе нехорошо?

— Нет, — измучившись, отвечает Франк.

— Тебе нужна помощь?

— Нет, — шепчет он и опускается на подлокотники к деверю.

— Где ты? — повторяет он, чуть не плача.

— Что это значит? — шепчет она. — То есть? Это секрет. И вообще все очень некстати.

Франк отхлебывает из бутылки, отданной деверю, переводит дыхание и спрашивает еще раз, почти спокойно, выделяя каждое слово:

— Где ты, я спрашиваю.

— Где я, где я, чего ты хочешь, ты решил стать мне вместо отца? Я с Фрэйдис.

— Нет, — говорит Франк.

— Да! — отвечает она и напряженно смеется.

— Нет, говорю я, — возражает Франк, — потому что Фрэйдис здесь!

На несколько секунд воцаряется тишина.

— Что?

— Фрэйдис здесь.

— Где?

— Фрэйдис, ты здесь?

Франк направляет телефон к Фрэйдис.

— Да, — бормочет она.

— Ты где? — спрашивает Элина.

— Где ты, где ты, теперь ты решила стать моим отцом?

— Франк, ты где?

— Это секрет.

— Не дури!

— Я не дурю. Правда, Элина.

— Вы где?

— Плевать, где мы, — отвечает он. — Вопрос — где ты?




Он кладет трубку. И снова становится так тихо, что слышно, как падает булавка, Нина роняет ее, чтобы узнать, как это звучит, теперь будет трудно ее найти. Тишина длится четыре секунды, она смотрит на часы, потом все начинают говорить хором, возбужденно и с увлечением. Кастрюли с пуншем пусты, но в столовой ждут накрытые столы, а на кухне кипит чили кон карне, было бы неправильно ему пропасть понапрасну. Нина зажигает свечи и открывает двери, они устремляются в столовую и находят свои места. Агнес и Ада несут кастрюли, от которых идет пар, рис, петрушку и чилийское вино. Празднично настроенные гости набрасываются на еду, едят и пьют, заглатывают и срыгивают, они пьяны и забыли о манерах, а некоторые и того хуже. Женщины забыли про свои диеты и астму, мужчины — о своей воздержанности, настроение улучшается, и никто не портит праздника утомительными речами о верности и подстрижке газонов. Франк Нильсен, правда, не садится, он ходит взад-вперед в прихожей и говорит по мобильному с сестрой, пока друзья оживляют ее супруга, прилегшего пострадать на диван в библиотеке, сажают его на почетное место в торце стола, где пустует стул юбилярши. Ура Эвену! — кричат они, и женщины по очереди усаживаются к нему на колени, а мужчины шепчут ему на ухо добрые слова, и потихоньку он приходит в себя. Красное вино течет рекой, оно необходимо! — думает Нина, а теперь пришло время для именинной песенки! Раз уж она написана, проиллюстрирована, размножена, свернута трубочкой и перевязана лентой посередине, было бы неправильно ее не спеть. Песня касается не столько именинницы, сколько круглой даты, которая относится ко всем. Если заменить «Элина дорогая» на «компания честная», она будет посвящена всем, кому уже исполнилось или вот-вот исполнится сорок, а таких здесь большинство. Поется на мотив «С днем рождения тебя», выносят Нинин ритуальный торт с сорока свечами, Агнес и Ада наливают кофе, Франк выключил мобильник и нашел коньяк из Швеции. Переходят к другой песне, чуть более щекотливой, написанной Элининой подругой детства, в ней рассказывается о школе и взрослении, потом о животных в Африке, а потом какой-то умник замечает, что текст первой песни хорошо ложится на мотив второй, и так они выходят из трудного положения, поют в полную силу, во всю глотку, супруг тем временем спит на полу. Франк Нильсен поет «Fly me to the moon»


 под караоке, сестры Элины, несмотря ни на что, желают продемонстрировать свою тщательную подготовку к празднику, их оригинальный вклад, поздравление в стиле хип-хоп с танцем и такими праздничными заключительными строками:
		Когда была ты мелкой, хотела быть взрослее, типа нас, старших сестренок,



		А теперь уже мы хотим быть моложе, типа тебя в твои сорок:



		Поздравленок!








«Поздравленок» становится девизом вечеринки и раздается время от времени, в два часа ночи никто не уезжает. Водители микроавтобусов появляются в назначенное время, но им приходится остаться, потому что все планы нарушены, царит исключительное состояние, которое куда интереснее, чем состояния привычные. Супруга именинницы давно отнесли в номер. Никто не заканчивает раньше шести утра, хотя некоторые остаются и дольше, спят в кустах до середины дня. Франку Нильсену глубоко в ногу вонзилась булавка, и Нина вынуждена помочь ему подняться в пятый номер, где висит аптечка, уложить его на кровать и вытащить булавку пинцетом. Он кричит и извивается от боли, а когда булавка вынута, обнимает Нину и прижимает к себе с благодарностью, притягивает еще ближе, на кровать, и крепко держит, стонет и хнычет, как ребенок, день оказался слишком тяжелым. Нина гладит его по спине, успокаивает, вскоре он расслабляется, целует ее в губы, и они занимаются любовью, потому что оба — взрослые люди, голые под своей одеждой, и хозяйке пансионата любопытно знать, каков бывает секс в ее кроватях, в пятом номере кровать скрипит, как ей кажется, очень приятно.




Она, должно быть, заснула, потому что просыпается в пятом номере одна в десять часов. Шторы развеваются перед открытым окном, она раздвигает их и выглядывает из окна. Какой воздух, какой вид открывается из пятого номера! Чье-то тело в костюме под кустом, серпантин в цветах и в кустарнике шевелится на слабом ветру, галстук на сирени, синий шарик застрял в яблоне, вся природа украшена к празднику! Агнес сладко спит в своей постели, супруг юбилярши спит тяжелым сном в третьем номере, в холле стоят четыре мешка с мусором, которые она успела наполнить, прежде чем помочь Франку Нильсену с ногой.

Нет ни микрофона, ни караоке-системы, ни фургона, зато остался баллон с гелием.




Каждый раз, проходя мимо баллона, она улыбается. Каждый раз, проходя мимо зеркала, она здоровается сама с собой и поправляет волосы, потому что внезапно кто-то может оказаться в дверях по делу. Под платьем чувствуются ноги, а под ногами — трава и песок на пляже и ветер, когда он дует, но сейчас почти безветренно. Белые кучевые облака быстро несутся по небу, иногда загораживая солнце, через полминуты, если облака длинные, становится прохладнее, и все смотрят на небо, потом опять теплеет. Она подбирает окурки перед домом и за домом, находит панаму Антонсена на нетронутой бутылке коньяка, неиспользованную пачку презервативов в канаве, тридцать восемь крон на гравии и старую цепочку с кулоном в виде сердца в траве, словно мир хочет ей все отдать. Агнес и Ада собирают картонные шляпы и забирают в свое убежище.

Нина ставит тесто для хлеба, моет полы, драит туалеты и все время видит перед собой лицо Франка Нильсена во время соития, ставит поднявшееся тесто в духовку, ложится на террасе, стягивает с себя юбку, намокшую и потяжелевшую от мытья пола на четвереньках, кладет ее сохнуть на солнце. Волосы растрепались и свисают на лоб, затылок и плечи, она такая пьяная. Она видит его лицо за секунду до оргазма, чувствует потоки слюны во рту, что-то черное и далекое во взгляде, нет ничего лучше на свете, чем быть свидетелем чужого экстаза, это подарок.




Сванхильд и Уле проходят мимо к большой шхере, где всегда собираются волны и взлетают с брызгами в трещине между камней, когда облака летят слишком быстро. Уле бежит первым, вытянув руки, как крылья самолета.

— Ты улыбаешься, — со скепсисом замечает Сванхильд и подходит ближе.

— Разве я не всегда улыбаюсь?

— Ты поосторожней, смех без причины признак сама знаешь чего.

— Отгадай, почему я улыбаюсь!

— О господи!

Уле поднялся к трещине, он знает, куда ставить ноги. Мужчина, заснувший под кустом, поднимает сонную голову.

— С ним?

— Нет, нет.

— С кем же?

— С Франком.

— Кто такой Франк?

— Франк Нильсен.

— Это еще кто?

— У него есть сестра, которой исполнилось сорок, и баллон с гелием для шариков.

— Осторожней!

Уле забрался наверх и бежит к морю с распростертыми руками.

— Я не боюсь.

— Нет, именно. А потом тебя сровняют с землей.

— Ну, значит, сровняют.

— И нам придется протянуть тебе руку помощи.

— А я не приму. С удовольствием полежу на земле.

— Что ты несешь?!




Мужчина в костюме поднимается, отряхивает одежду. Трава и листья сыплются с волос, из карманов и складок.

— Все уехали?

Нина показывает на второй номер с открытым окном, где спит супруг Эвен. Человек в костюме заправляет рубашку в брюки и несется через лужайку. Сванхильд садится рядом с Ниной и хлопает рукой по ее мокрой юбке:

— Она совершенно мокрая.

— Я мыла пол.

— Для тебя все — шуточки.

— Нет, подарок судьбы.

— Предоставить Франку Нильсену бесплатную ночевку? Ты его больше не увидишь.

— Он оставил свой баллон.

Она показывает в сторону гостиной, где стоит аппарат.

— Он, наверно, женат.

— Так буду радоваться сейчас, пока могу, пока не знаю этого наверняка. Если я упущу шанс порадоваться, потому что, возможно, потом будет плохо, все произойдет, как ты предсказываешь — мне будет очень грустно в какой-то момент, и это дает двойной повод порадоваться сейчас, пока я могу.

— Ты себе зубы заговариваешь! — говорит Сванхильд.

Мужчина в костюме из кустов спускается вместе с супругом Эвеном из номера, они садятся на дорожку из плиток и закрывают лица руками. Сегодня пятница, они должны быть на работе, но вчера они напились, и события произошли отвратительные. Они отключили телефоны и не смеют включить их снова.

Нина спрашивает, не надо ли заказать такси, но они не хотят ехать домой. Она предлагает кофе, они качают головой. Никакого завтрака, они не хотят есть. Она предлагает спуститься на большую «волновую» шхеру, но «нет, нет».

— Моя жена мне изменяет, — говорит супруг.

— Да, мы так и поняли.

— И что теперь делать?

— Выговориться.

— Я изменяю жене, — говорит мужчина из кустов. — Я изменяю ей уже целый год, а вчера я об этом сказал, раз уж было так много шума и разговоров о неверности, я давно хотел сказать при возможности и думал, мне станет легче, но стало только хуже, конечно, я — тупица, потому что у нее началась истерика и слезы, она поехала домой с разъяренной подругой и сказала, чтобы я не появлялся несколько дней, спасибо за кусты, кстати, было замечательно, но я не специально, черт, что мне теперь делать?

— Выговориться.

— Ну вот и я об этом, — шепчет Сванхильд. — Именно об этом я и говорю.




Тем не менее они все вместе идут смотреть на волны. Поддерживают друг друга, поднимаясь на вершину скалы, где мир становится более объемным, а море — еще более величественным, оно занимает весь горизонт, изгибается, словно вытекает с поверхности земли, бесконечное, во всех направлениях, и как будто сзади тоже есть море, переливающаяся через край сине-белая масса, хрипящее, никогда не стихающее, оглушающее дыхание катится живым зверем на шхеры, словно пытается их проглотить.

— Так можно ненадолго забыться, — говорит Сванхильд.

— Так вспоминаешь о себе, — говорит Нина.

Уле совсем промок.

Волны собираются вдалеке, решая проглотить их, целеустремленно шумят, не передумывают, потом безрезультатно изгибаются, открывают рот, чтобы заглотить их, сожрать, забрать с собой на глубину и переварить, но наталкиваются на скалу и раскалываются, разбиваются на миллионы осколков, которые летят прямо на них и попадают в лицо, на руки, в грудь и стекают вниз, они пугаются и вынуждены улыбаться каждый раз своей победе. Уле воет от радости и от смущенных лиц взрослых, а обманутый супруг плачет, поскольку все равно у него теперь мокрое лицо.

Агнес и Ада кидают красный мяч на пляже. Агнес и Ада — это красные, огненные имена. Ветер несет мяч, иногда останавливает его в воздухе, оглядывается и решает продолжить движение в каком-нибудь неожиданном направлении, они бегут за ним, чтобы поймать мяч, прежде чем он упадет на землю, падают сами и смеются над собой. Корабль скользит мимо на горизонте. Другой корабль на горизонте бросает якорь. Начались летние каникулы, и Аде хочется купаться.




Нина приносит самые большие чистые полотенца. Они постираны в новой машине в подвале, которая ночь за ночью так успокоительно гудит, высушены солнцем на веревках за домом. Агнес, Ада и Уле раздеваются, белые и худенькие, хрупкие и такие смертные. Кровь стучит в голубых венах на запястьях, лодыжках и под коленками. Они держатся за руки и дрожат. Наклоняются, берут плоские камни и кидают их в море, заставляя прыгать. Видят на дне нечто, что требует более внимательного изучения, забывают себя и вспоминают одновременно. Мужчины в костюмах сели на песок, им дали пиво, они забыли пойти на работу, вспомнили уже слишком поздно, вспоминать и забывать одновременно — это стоит того.




Ветер немного стих. Стало меньше облаков, и плывут они медленнее. День предназначен для всего медленного. Некоторым проще, когда все происходит медленно, некоторым, наоборот, интереснее стремительность.

Корабль поднял якорь и скользит прочь. Нина закрывает глаза и слышит, как купаются дети, голоса поднимаются на пол-октавы. А мужчины в костюмах вспоминают, что когда-то были мальчиками и тоже купались.




Им дают сколько угодно пива, оно есть в продаже. Им надо было быть на работе. Они должны были сидеть в выглаженных рубашках на фоне лаконичных пейзажей из датской березы и галогеновых ламп, но они не дошли. Они здесь. Они перебрали, не без основания, в последнее время они вообще много пьют. Сванхильд сидит между ними и очень хорошо их понимает.




Нина тоже пьет пиво за удачное завершение праздника. Она может почивать на лаврах, но насколько эти лавры хороши? Она выносит кухонные стулья и красит их в синий цвет. Мужчины выносят баллон с гелием и надувают мячи, спасательные круги и купальные матрасы Уле, которые летят, словно ковры-самолеты, но потом дети ложатся на них и гребут к берегу.




Когда-то они тоже были мальчиками, искали камушки на пляже, кидали их в море, заставляли подпрыгивать, мерзли под полотенцами и терли друг другу спины, когда-ни-будь этот день станет таким же далеким и нереальным, как детские купальные дни, и, может быть, они улыбнутся, вспоминая его, потому что, может быть, именно сейчас начнется все хорошее? Солнце стало красным, море напоминает листы меди, которые они прибивали к блюдам для фруктов и пепельницам на уроках труда в начальной школе, они забывают, что у них есть работа, дети, жены. Уроки труда исчезли где-то вдали, они улыбаются воспоминанию о самих уроках, об учителе, об ударах молотком по пальцам, когда-нибудь они, возможно, будут так же улыбаться воспоминаниям об этом дне, об этой боли, потому что все хорошее, возможно, начнется прямо сейчас, совсем скоро? Будущее начинается, секунда за секундой, а за ним вырастает прошлое, секунда за секундой, только еще быстрее.




На парковке останавливается машина, мужчины беспокоятся, они оба виноваты, им очень стыдно, они не хотят никого видеть, они не готовы. Они встают, но не знают, где спрятаться. Хлопает дверца машины, Нина бежит наверх, это может быть Франк Нильсен, который приехал за своим аппаратом для шариков, но из машины с грохотом выскакивает расстроенная, заплаканная, взъерошенная женщина в пижаме.

— Он здесь?

Нина помогает ей подняться с гравия, зайти в дом и спуститься по лестнице.

— Я не могу без него жить, со мной такого никогда не случалось, это — как ножом по сердцу, теперь я понимаю, почему так говорят, я не спала ночью, не могу больше ни о чем думать, не могу заниматься детьми, моей маме пришлось приехать, он не берет трубку, он не хочет со мной говорить, где он?

— Он вас любит.

— Что? Любит?

Она бросается ей на шею, легкая как перышко — одни кости.

— Да, да, дружок.

— Вы с ним говорили?

— Да, он любит вас, это очевидно.

— Он так сказал?

— Нам всем это понятно.




Нина сажает гостью в глубокое кресло в гостиной, покрывает ноги пледом и говорит, что сейчас вернется. Внизу на пляже никого нет. Только надувные матрасы и спасательные круги лежат, придавленные мокрыми полотенцами, чтобы не улетели. Она бежит к Сванхильд через шхеру, там никого. Она зовет, из детского убежища высовывается голова Уле, там они сидят, все вшестером, среди клеток с птицами, картонных шляп со вчерашней вечеринки и мертвых птенцов.

— Не бойтесь, — успокаивает Нина. — Просто любящая женщина, в еще большем смятении, чем вы сами, она сидит в одной пижаме и плачет в гостиной и ждет.

Ха, все может оказаться куда опаснее.

Тем не менее они вылезают из укрытия и карабкаются вниз к тропинке, Нина впереди, мужчины, колеблясь, в серединке, процессию завершают любопытные зеваки.

— Я сказала, вы ее любите.

— Да?

Это, оказывается, вовсе не отсутствовавшая сорокалетняя юбилярша и неверная супруга, которая раскаялась и приехала просить прощения, как Нина надеялась и во что поверила. Это — обманутая и униженная жена, бегущая навстречу своему неверному мужу, едва завидев его, плед падает и обнаруживает большую полосатую мужскую пижаму, болтающуюся на ее тонком костлявом тельце, отчего она становится похожей на птенцов из детского укрытия. Что ему остается делать, как не обнять и держать ее навесу, когда она сплетает ноги у него на бедрах, потому что не может на них устоять. Через ее плечо Нина видит его сбитый с толку взгляд.




Они уезжают все втроем. Женщина может вести, если только любимый сидит рядом, обнимая ее за шею, и обещает никогда больше ее не покидать. На заднем сиденье расположился Эвен, на секунду подумавший, что это — его жена, которая приехала, снова испытывая к нему любовь, хотел ли он оказаться на месте друга? Это не очевидно, все не так просто, читает Нина по лицам, которые она видит за стеклами машины, исчезающей из Грепана.




Сванхильд упрекает ее, когда дети легли:

— Ты понимаешь, что творишь?

— Что?

— Он же ее не любит.

— Сначала было три растерянных человека, а теперь только двое.

— Ты не знаешь, что такое любовь. Эти люди, они любят, каждый кого-то одного, каждый — свою женщину и не хотят их ни на что менять.

— Оба хотели целоваться, теперь целуется один из них.

— Он вынужден.

— Ха, ему кажется, все чудесно!

— Какая ты жестокая.

— Теперь двое из них спят вместе, а так трое спали бы поодиночке.

— Но он любит другую женщину, она спит одна и скучает по нему.

— С ней я не знакома. Если познакомлюсь, утешу и ее.

— Ты не понимаешь, что это — я!

— Ты?!

— Нет, на самом деле не я, но символически — я.

— Символически — ты?

— Одной изменяют, другая — всегда в одиночестве.




Сванхильд напоминает что-то слишком долго простоявшее под дождем, на ветру, продуваемые кусты и флагштоки с облупившейся краской, прикрепленные к земле, она такая тяжелая, что стала сама себе обременительна. Она сидит в плетеном кресле, спрятав лицо в руках, и пытается объяснить свое несчастье и чужое и войну несчастного боснийца, о которой Нина надеется не услышать. Солнце по-прежнему все дольше и дольше остается на небе, полное и красное, оно опускается за черную скалу. Посмотри!




Сванхильд тащится домой вместе со своей тенью, скоро она заснет, надеется Нина, тоска ее утихнет. И Агнес спит, цветы закрываются. Несчастный мужчина спит, и в нем нет войны. И ребенок в Нине, которого она так хочет укачивать, день за днем, ночь за ночью, чтобы он не выпрыгнул и не был навязчивым, пугливым печальным ребенком, он тоже спит. Она идет вниз по дорожке к морю, потом опять поднимается к липе и чувствует, что держит равновесие. Сейчас ей принадлежит все, все помечено, куда бы она ни села, куда бы ни пошла, она уже там сидела и ходила, дышала и трогала.




И пока та сторона земли, на которой она находится, медленно поворачивается к темноте, она пишет. Трава и земля поглотили последний свет, он покоится глубоко внизу, горит и ждет. Иногда она прижимается к нему, и он струится из ручки и распространяется по странице белыми чернилами. Если бы Земля оставалась в вечном «здесь», она бы, наверное, успокоилась навсегда, но этого не происходит. Земля будет неизменно вертеться, открываться и закрываться в бешеном ритме.




С утра роса капает с листьев, легкий туман поднимается от пристани по мере того, как воздух набирает тепло. Трава блестит, становится ясной, солнечные лучи разворачиваются слева направо через небо, где-то высоко поет новая птица.

Мир на ее стороне.




Почему не едет Франк Нильсен


Она скучает по Франку Нильсену. Хочет, чтобы он оказался в дверях и забрал ее в седьмой номер, проверить, скрипит ли там постель. В гардеробе стоит баллон с гелием и просится домой. Когда-нибудь он приедет, она предвкушает этот день. Постель в седьмом номере готова, на ночном столике стоят цветы, она сама тоже готова. Надо искать свое счастье и подготавливать как можно больше дорогих мгновений. Она надеется, он не приедет ранним днем, когда Агнес дома или она сама навещает Бренне в больнице. Она предвкушает встречу, ложась вечером спать. Счет за вечеринку готов, со скидкой за пропавшую юбиляршу, лежит на случай, если он приедет вечером, она предложит ему вина, и он не сможет ехать домой.




Францен появляется неожиданно в четверг вместе с новой женщиной в желтом платье, на нем та же рубашка, полыхающая в свете костра, который они разводят на пляже после обеда. Он дает Нине возможность посидеть в полутьме, попить красного вина и представить себе охваченное экстазом лицо Франка Нильсена, пока Францен гладит свою женщину по талии и поет:
		Ах, мой милый, славный коник,



		Подними скорее хвостик,



		Солнцу дай согреть животик!











Сванхильд проходит мимо и спрашивает, нет ли новостей от Франка Нильсена.

— Нет.

— Уже неделя прошла, так?

— Да.

Все происходит, как говорила Сванхильд, ее ровняет с землей. Нина посылает счет, но не получает ответа. Она шлет смс, но не получает ответа. Она катит баллон с гелием из гардероба через двор в сарай и запирает его там, она таскает камни. Она выкладывает ступеньки на шхерах, место для гриля на верхушке, где ветер слишком силен для гриля, но из него можно потом сделать скамейку.




Он не приезжает в пятницу. Сванхильд забегает и спрашивает о новостях.

— Нет.

— Вот уже больше недели, так?

— Да. Мы с тобой одинаково считаем.

— Теперь поняла, о чем я говорила?

— Поняла, но у меня все не так, как у тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Тогда объясни.




Сванхильд спускается со шхеры в субботу утром. Каково быть распластанной по земле, ей интересно.

Да, он молчит. Да, я думаю об этом все время. Да, я послала счет и не получила денег. Да, я послала смс, и да, нет, я не получила ответа. Да, я весьма расстроена и расстроена своим расстройством и сама себя не понимаю.

— Значит, ты меня понимаешь?

— Нет, у меня все не так, как у тебя.

— Так объясни! Давай! Начни хотя бы!




— Ничего не вижу, — говорит Сванхильд, когда они заходят в винный погреб, просто на ней по-прежнему темные очки. Она снимает их и кладет внизу на полку, но когда они поднимаются и она собирается почитать газету за шиферным столиком, она не может читать без темных очков. Нина говорит, что спустится за ними в погреб, Сванхильд отказывается — лучше уж она не будет читать, потому что «в моей жизни так всегда!».




Нина забегает в лес с ветреницами и падает на землю. От влажного мха блузка клеится к спине, она закрывает глаза, поворачивает голову набок и вдыхает запахи. Они напоминают все леса, все моховые кочки, на которых она лежала, удалившись от людей, чтобы послушать звуки деревьев и птиц, воспаряющие быстрее мыслей, а те в свою очередь отлетают, становятся легкими, превращаются в звуки и присоединяются к хору, который поднимается и падает дождем из слов, одно за другим, на ее лицо, она открывает рот и принимает их и произносит вслух для самой себя:
		Раньше свободной



		И жизнью довольной была.



		Я лодочкой вольной



		По морю спокойно плыла.



		Я свободной



		Была



		Тихим вечером у костра.



		



		Не нужно держать обещанья,



		Причинять кому-то страданья



		Тихим вечером у костра.



		



		После свободы —



		Работа,



		Груз опыта…



		Мыслей и чувств игра



		Темным вечером у костра…



		



		Четыре дня минуло.



		Я тот миг вспоминаю с тоской.



		Не могу уснуть.



		Я в плену.



		Я потеряла покой.



		



		Почему не звонит он?



		Получил ли мое письмо?



		Почему не приходит?



		Мысли все об одном, об одном…



		



		Что же делать теперь остается?



		Ведь о том,



		Для кого мое сердце бьется,



		Знаю лишь, что он Франком зовется


.








Ха-ха!




Она вскакивает и стряхивает с себя мох, прошлогодние листочки и веточки, вылетает из леса и бежит к Сванхильд, которая сидит на террасе и не читает газеты, потому что такова ее жизнь. Встает за ней так, что Сванхильд приходится повернуть стул, зато она видит и без темных очков:
		Ведь о том, для кого мое сердце бьется,



		Знаю лишь, что он Франком зовется.








Так срифмовалось. Забавно? Звали бы его Пер, можно было сказать «знаю лишь, что он Пером зовется». Теперь я свободна от него, как тебе?




Сванхильд не впечатлилась. Все не настолько прекрасно, чтобы так просто разрешаться. Тогда бы она тоже исцелилась, но с ней даже близко такого не случается. А если бы его звали не Франк и не Пер, а Хокон? Нет, стишок не годится, он слишком легкий, к тому же неровный и не затрагивает серьезных сторон любви и жизни, но можно послать его в местную газету, они публикуют подобные стишки на страничке отзывов в самом конце, она может заработать пятьсот крон, что составляет примерно один процент ее потерь от знакомства с Франком Нильсеном.




Сванхильд не понимает всего. Она не понимает, что дело не в словах, как они звучат или выглядят на бумаге, а в способе, которым они прокладывают в ней путь, чтобы появиться на свет, и этот путь остается в ней, легкий и свободный.




Франк Нильсен приезжает слишком поздно


Франк Нильсен приезжает вечером в понедельник на желтом «шевроле» без крыши, в кожаной кепке на голове, она его даже сразу не узнает, да и потом тоже. Он говорит, что забирает баллон с гелием, и улыбается поверх очков. Она следует за ним через двор к сараю, где стоит аппарат с шлангом, прижатым дверью. Шланг треснул, чего Франк Нильсен не замечает, он затаскивает ее внутрь и закрывает дверь, ставит ее вполоборота и целует в шею, шарит одной рукой под юбкой, а другой расстегивает свой ремень.

— Девочка моя! — говорит он, когда падают брюки, поворачивает ее еще, наклоняет над баллоном с гелием и входит в нее одним движением, опирается на баллон, раскачивает его и опускается на колени.

— Мама! — зовет Агнес со двора, Франк сдерживает дыхание и снижает скорость. — Мама?

Сарай темный и пахнет шишками. Баллон слегка стучит об окно. Они слышат, как стихают ее шаги, тогда он увеличивает скорость, берется за дело по-мужски и кончает быстро с сиплым вскриком, аппарат падает, все не так, как в прошлый раз, она говорит: «Я люблю тебя».

— Что? — спрашивает он в ужасе и выходит из нее. — Что ты сказала?

В нашем мире это так редко услышишь.

— Я люблю тебя, — повторяет она.

— Любишь меня?

— Да.

— Ты шутишь!

Он натягивает брюки:

— Мне надо домой.

— Ну да.

— Ничего, если я поеду?

— Да.

— Ты сказала, что любишь меня?

— Да.

— И не хочешь, чтобы я остался подольше?

— Но тебе же надо домой.

Он целует ее немного нежнее, чем раньше, она уже не так нежно: когда говоришь, что любишь, все проходит, поэтому эти слова и произносят. Он открывает дверь и заходит в машину. Желтая краска на ней так блестит, что машина сама может найти дорогу в темноте.




Антонсен был в суде и вскоре неожиданно возвращается с черным плащом, перекинутым через руку. Он думает, что проиграл, а разве загипсованного водопроводчика нет на подходе?

— То есть?

— А что, если он приедет на инвалидной коляске?

— И что?

У нее слишком много порогов и слишком узкие двери, и как он будет подниматься на второй этаж? По счастью, Антонсен знает нескольких безработных боснийских беженцев, которые необыкновенно хорошо владеют столярным ремеслом, могут сточить пороги и расширить двери и с удовольствием споют вечером грустную песню, если кто-нибудь попросит их развлечь одного или парочку бездетных гостей.




Приезжают боснийцы


На следующий день они появляются за автобусной остановкой, Бато и двое соотечественников — Энвер и Владимир, похожие на сгорбленные, изъеденные погодой сосны с парой сломанных веток. Они меряют ступеньки, двери, пороги, строгают и колотят и сооружают систему, благодаря которой Бренне на инвалидной коляске может подниматься по лестнице, она чем-то напоминает аппарат для надувания шариков.

Пахнет опилками и клеем, на мебель, книги и пол в гостиной ложится белый слой древесной пыли, вызывающий у Нины ассоциации с первым легким снежком в ноябре, и хотя это трудно себе представить, но она знает, что Грепан ей будет нравиться больше, когда станет белым и без цветов. Есть много вещей, которые она предвкушает. Начались летние каникулы, Ада и Уле приходят каждое утро. Боснийцы учат их строгать и забивать золотистые гвозди в листы латуни, укрепляющей пороги, и произносить соответствующие слова на их родном языке: Invalidfka-koica — значит «инвалидная коляска», pjenazabrijanje — «стружка». Нет никакой спешки. Боснийцы не теряют терпения. Они напевают и насвистывают. По вечерам они сжигают отходы на пляже, снимают с себя рабочую одежду, волосы становятся жесткими от опилок и клея и стоят на голове грязными кустиками. Они намыливаются и купаются в бухте, а Сванхильд стоит на верхушке шхеры и следит за тем, чтобы Уле не утонул. Потом они макают свежий теплый Нинин хлеб в соль с зеленью и оливковое масло. Первые легкие облака бросают длинные тени на высокую зеленую траву, потом, когда темнеет, если вообще темнеет, и они надевают чистые рубашки, постиранные Ниной в подвале и высушенные на веревках, и джинсы, жесткие от чистоты, они едят рыбный суп и поют свои песни на пляже, мрачные, нежные и очень интересные. Они выпивают сливовицу, которую приготовили сами, и глаза их горят теплым удивительным огоньком. Днем сирень роняет свои последние цветки, и они идут по почти что черной лужайке, влажной в тени цементной лестницы, к летнему домику, в котором Нина не была с приезда. Гостиная с диваном, кухня без воды, ванной нет, зато есть туалет на улице. На втором этаже четыре спальни, в каждой — две откидных кровати, привинченных к стенам. Нина стелит три кровати, они могут спать в них, сколько им вздумается, а по вечерам петь для гостей.




Приезжает Бренне


Все готово к моменту, когда три дня спустя приезжает Бренне на инвалидной коляске в грузовом такси, чтобы подготовить прокладку водопровода и канализации к летнему домику и заодно окончательно поправиться в приятном окружении у моря. Это Нине пришла в голову идея, чтобы он не оставался один в городской квартире после всего пережитого. И Нина, гордо стоя на лестнице, принимает гостя в самом приспособленном для инвалидов пансионате во всей округе. Она закатывает коляску в дом, крепит ее к сложному подъемнику внизу у лестницы, конструкция не отличается красотой, зато очень практична, запускается специальной ручкой, и коляска поднимается с Бренне на борту, сантиметр за сантиметром вверх по воздуху до площадки. Там она останавливается и больше не двигается, как бы Нина ни крутила ручку.

Боснийцы ловят рыбу вместе с Эвенсеном, она видит лодку размером с ореховую скорлупу у маяка.

— Вам удобно, Бренне? Там, наверху, наверное, хороший вид?

— Нет, мне совсем не удобно, кажется, я вот-вот перевернусь.

— Хотите пива, пока ждете? Вы не перевернетесь, все будет хорошо.

— Черт возьми, или спустите меня, или поднимите!

Слышен шум колес на гравии, приближается спасатель, слава богу, сам Франк Нильсен, как она видит, выбегая на лестницу, в желтом «шевроле», в кожаной кепке, в самый нужный момент, может быть, она все-таки его любит. Он распахивает дверь и в предвкушении бросает обольстительный взгляд поверх очков. Нина всплескивает руками от восторга, Франк бежит ей навстречу, прижимает ее к стене, целует, шарит под юбкой, расстегивает свой ремень, и в этот момент из прихожей раздается жуткий крик. Водопроводчик начал опускаться, они только успевают забежать, как он переворачивается, негнущиеся белые гипсовые ноги устремляются в потолок, но тут Франк Нильсен падает на колени, с него сваливаются брюки, и он ловит грузное тело, опрокидывается под его тяжестью, но сохраняет контроль, и они оба ударяются о стену без особых повреждений, только очки слетают и разбиваются, а Франк Нильсен не очень-то хорошо без них видит. Нина поднимает коляску, Бренне скатывается с Франка, который встает и надевает брюки. Вместе они помогают Бренне подняться по лестнице, поддерживая его с обеих сторон, ступенька за ступенькой. От коляски решили отказаться, хотя ему строго запретили ходить еще две недели, но с водопроводчика хватит. Потом, в течение лета, она часто будет слышать стук гипсовых ног по лестнице, чудесный, утешительный звук, когда исчезнет желтый «шевроле». Номер подготовлен, в нем стоят цветы и лежат книги, Франк, щурясь, прислоняется к стене, и ему приходится помочь спуститься, ступенька за ступенькой, без очков он почти слепой, не одно, так другое. И как он поедет домой без них, он не может вести машину, никакой речи о сексе и быть не может. Но его тут же посещает хорошая мысль, удобная для него самого и полезная для Нины, ее это ничуть не удивляет — сегодня ее счастливый день.

Она может подвезти Франка домой на желтом «шевроле» с открытым верхом и вернуться на кремовом «ягуаре» восемьдесят шестого года, который стоит у него в саду, так они рассчитаются за сорокалетие, она же сможет отдать неправомерно дорогую и не очень симпатичную арендованную машину, и все проблемы решатся самым лучшим образом.




Нина везет Франка Нильсена домой, знакомится с женой и двумя маленькими детьми, играющими в саду, где стоит кремовый «ягуар», погруженный в цветущую крапиву и одуванчики.

Удивительно, но он заводится, снова благодаря судьбе. Франк надевает старые запасные очки, которые ему не идут, и Нина рада, что приключение закончилось, она может уехать на собственной машине и никогда больше ей не придется видеться с этим близоруким мужчиной, как приятно попасться на крючок, а потом с него соскочить!




У «ягуара» низкая посадка, она должна сидеть прямо и вытягивать шею, чтобы иметь какой-то обзор, и тут она понимает, что в этом весь смысл — видеть как можно меньше, сидеть, откинувшись под открытым люком, который, кстати, не закрывается. Так гораздо удобнее, и теперь она скользит, будто на коньках, чуть заезжает на встречную полосу, выруливает на дорогу с глубоким гулом и иногда странными хлопками: пиратская сделка!




На остановке в центре города стоят Сванхильд и Уле и ждут автобуса, она останавливается и предлагает их подвезти. Дверь со стороны пассажира не открывается, но они забираются через ее дверь, и Уле объясняет, что если люк в крыше не закрывается, значит, должно еще что-то не открываться, так всегда бывает, и, кажется, он прав. Он облизывает пальцы и высовывает их через люк, в который светит солнце, как и положено, на солнце пальцы очень быстро высыхают. Если бы у них были деньги и время и не было бы никаких обязанностей, они бы проехали через весь континент в страны, где растут виноград и оливки. Но у них нет времени и нет денег, только обязанности, вздыхает Сванхильд, и тут Нина получает заказ на празднование восьмидесятилетия — полный обед для сорока гостей, пятнадцать из которых остаются на ночь.




Удачная экспедиция за границу


Таким образом, Сванхильд, Уле и сама Нина неделей позже, в день, когда гостей не предполагается и светит солнце, садятся в «ягуар» под незакрывающийся люк, едут в городок Сандефьорд и оттуда переплывают фьорд на пароме, они паркуют машину в темном брюхе корабля, поднимаются на верхнюю палубу, стоят у перил и смотрят, как исчезает берег и море расстилается перед ними, а внизу слышен шум двигателей. За домом осталась следить Агнес, а боснийцы присматривают за Бренне и Эвенсеном, как много вокруг нее людей, которые могут следить за ее владениями. Спасибо!




Уле ни разу не был на большом корабле, ни разу не въезжал в огромную пасть парома, никогда не слышал так громко работающих двигателей, а все, что переживаешь впервые, — сказочно. Смотри, Уле! Смотри, Уле! Загорелые мускулистые мужчины в матросской одежде сматывают канаты и тросы палубой ниже. Смотри, какими маленькими кажутся машинки на причале! Смотри, скоро не будет видно берега. Смотри, вон — маяк! Так близко к нему ты никогда не подплывал, помашем? Они машут кораблям, мимо которых проходят, полные гордости, будто сами владеют паромом или управляют им. Эго не Эвенсен там, в маленьком рыбацком катере? Привет, посмотри на нас, Эвенсен. А там не Агнес? Она стоит, похоже, на нашей пристани внизу у большого белого дома, разве это не Грепан? Они все машут и машут. Посмотри на нас, Агнес, мы по пути в Швецию, чтобы набить машину вином, куриным филе и сладостями!

Сванхильд пьет коктейли, украшенные зонтиками, и забывает о своем несчастье и о том, кого она не может забыть, без кого она не может жить, она не замечает камня на сердце, — так она говорит. А Нина отвечает, что ей надо положить этот камень в футляр, пока он не превратится в жемчуг, а потом можно будет дорого продать.

— Хорошая идея! — говорит Уле.




Они выезжают на берег Швеции, где Уле раньше никогда не был, поэтому он пугается всего, что отличается от Норвегии. Посмотри, Уле! Смотри, вот! Знаки на дорогах другие, деньги другие, сладости в магазинах другие, лимонад! Все, что видишь впервые, потрясающе, все иное интересно само по себе. Они наполняют корзинки этим иным, новым и интересным, чем больше она покупает, тем дешевле, надо окупить билет, все складывается в машину так, что они едва могут закрыть багажник, и когда опять попадают на паром, замечают, что машина раскачивается вдвое тяжелее, чем когда они выезжали, они улыбаются друг другу. Снова они поднимаются на верхнюю палубу, Сванхильд покупает красное вино, Уле получает лимонад с долькой апельсина и зонтиком в стакане, странная колокольня и чужая пристань с непривычными дорожными знаками еще видны с берега. Как замечательно и странно, Уле! Так и должно быть в этом мире, повсюду только радости и приключения. Правда, Сванхильд?

— Я не могу начать новую жизнь, — вздыхает она. — Я могу только продолжать старую.

— Но существуют новые ситуации, а в них — новые возможности!




На опушке леса стоит семья оленей. На краю дальнего поля все еще светит солнце, золотящее колосья и короткую шерсть животных, отчего те напоминают позолоченные статуи. Черные глаза моргают, будто их только что подняли со дна моря.

— Посмотри, Уле, они не шевелятся!

Может, они привыкли к тому, что мимо проплывает паром из Швеции и оставляет следы на воде, они стоят так неподвижно, как только звери умеют стоять и смотреть, на что они смотрят, они видят, что им машут? Будто они заключили договор, чтобы стоять в качестве украшения для пассажиров на пароме, которые перегибаются через перила летним вечером и наблюдают, как все меньше и меньше становится шведский берег. Что думают олени о самих себе? Есть ли у них в жизни какие-то тайные совпадения, о которых мы не знаем, но чувствуем и успокаиваемся? Где-то вдалеке играет оркестр. Слышишь, Уле? Сванхильд наклоняет голову, Уле осторожно убирает сломанные зонтики из ее волос и втыкает новые. Вокруг рта у нее образовались сладкие винные усы. Слегка выпившая, она им нравится больше. Тогда ее глаза напоминают оленьи, и у Уле глаза как у животного, только не такие внимательные.




Солнце клонится к закату, когда они спускаются в темное, пахнущее машинным маслом брюхо корабля и садятся в машину. Скоро они вернутся в прежний мир, выедут на знакомый норвежский свет и поприветствуют его, хорошо вернуться домой. Все покупают слишком много на пароме в Швецию, говорят они друг другу. Поэтому паром и существует. А вовсе не ради музеев, замков или зоопарков со слонами, которых нет на том берегу, только ради экономии денег, если тратишь много. Если таможенники будут останавливать тех, кто слишком много покупает в Швеции, они могут тормозить каждую машину, каждый день, и тогда люди перестанут кататься на пароме в Швецию и маршрут отменят, а работающие на пароме и в офисе паромной компании станут безработными и количество пивных поблизости от порта в городке Сандефьорд, где пассажиры парома дожидаются отправления и пьют пиво, сократится вдвое. Поэтому таможенники не останавливают всех, говорят они друг другу. Поэтому они спокойно стоят в очереди из машин, проезжающих по зеленому коридору, никто не едет по красному, одна за другой машины проскальзывают по зеленому коридору и выезжают на свободу, и тем не менее «ягуару» машут и просят отъехать в сторону, Нина опускает стекло. У нее нет жетона, говорит молодая женщина.

— Жетона?

— Жетона ЕС.

Она о таком и не слышала.

Наверное, он остался у Франка Нильсена. Она только что получила машину от Франка Нильсена, объясняет она, ни о каких жетонах он ей не сказал. Они просят предъявить документы на машину, Нина открывает «бардачок», но там пусто. Документы остались у Франка Нильсена, может ли она подъехать с ними в другой раз? Нет, в Норвегии запрещено водить машину без документов и без жетона, они отзывают ее в сторону, похоже, все займет еще больше времени.

— Чего они хотят? — спрашивает Сванхильд. — Это из-за вина?

— Тсс, тсс, нет, им нужен жетон.

— Жетон? Что за жетон?

Она хочет позвонить Франку Нильсену, но номер она стерла, и в справочной тоже его не дают, в округе живет двадцать три Франка Нильсена, а ведь о том, для кого мое сердце бьется, знаю лишь, что он Франком зовется.

— Что вы сказали?

Они просят прощения, но если документы не будут предъявлены немедленно, придется снять с машины номера.

Они еще чуть-чуть поищут, но можно сначала собраться с мыслями, пожалуйста, в тишине и спокойствии, чтобы никто не стоял над душой?




Она открывает «бардачок» еще раз. Он пуст. Тогда они выходят, и Сванхильд прикрывает Нину, пока та открывает багажник и залезает вниз под мешки шведских винных супермаркетов и под замороженные упаковки куриного филе. Никаких документов, никаких жетонов. Мужчина с кусачками уже на месте и срезает номера. Уле плачет, винить здесь некого, таковы правила. При желании им могут помочь освободить машину.

Нет, нет, они справятся сами, спасибо, мы не спешим! Раз уж они застряли в Сандефьорде таким неожиданным образом, они имеют право насладиться солнечным вечером и прогуляться по городу, известному своей пышной красотой!

Сванхильд, возможно, выглядит слегка выпившей, винные усы уже не такие очаровательные, как раньше, Нина плюет на пальцы и стирает их. Уле все еще плачет, но скоро ему купят мороженое, Нина обещает, им надо только выбраться из зоны таможенного досмотра. Они закрывают машину и идут через площадку, через железнодорожные пути к брусчатым улицам города. Уле получает свое мороженое, а у Нины появляется план, расписанный по часам и выверенный до мелочей, становится всё интересней.




Они покупают две больших сумки и рюкзак для Уле. Потом возвращаются на парковку у парома через парк, подходят короткими перебежками от дерева к дереву, останавливаются за какой-нибудь цветущей жимолостью у моря и ведут наблюдение. Фьорд спокойный, ни одного парома, мужчина с кусачками разговаривает с доброжелательной дамой у флагштока паромной компании, но вскоре они заходят в маленькую сторожку, садятся, женщина подносит кружку с кофе ко рту. Они осторожно прокрадываются на парковку с неожиданной стороны, семенят к машине, стараясь не вызывать подозрений и одновременно как можно ловчей, открывают багажник, и пока Сванхильд стоит на страже и прячет их, Нина одним движением, как договаривались, набивает сумки, вино — в свою, куриное филе и жаркое из утки — в сумку Сванхильд, сладости и шоколад — в рюкзак Уле. Поднимает рюкзачок Уле на спину, вешает сумку Сванхильд ей на плечо, и, будто сумки набиты летней одеждой и воздухом, легко и быстро проносят их через парковку в сторону заросших железнодорожных путей, где ржавеет старый паровоз, к спасению. Пожалуй, все прошло отлично. Вскоре они сидят на станции со своей добычей на солнце и отмечают успешную операцию шампанским «Моэт-э-Шандон» из шведской винной монополии, наливают его в пластиковые стаканы из закусочной, когда первая бутылка опустеет, найдется еще, какое неожиданное увлекательное завершение чудесной поездки! Надо бы повторить!




Дома ждет Агнес и готов рыбный суп, приготовленный ею самой, как обычно готовит Нина, с морковкой, эстрагоном и яичным желтком. Он прождал и настоялся дольше, чем Нинины супы, потому что они так припозднились. На кухне накрыт стол для всех, а сама Агнес ждет в темноте, от которой ее глаза напоминают новенькие, еще не затертые монеты. Но Сванхильд и Уле отправляются домой, потому что слишком поздно, а Нина не хочет есть: так много всего произошло.

— Мама?

Они принимают душ, надевают чистые пижамы, чтобы почувствовать, как тело благодарно отзывается на их заботу. Садятся с мокрыми волосами перед печкой, которую Нина растопила, хотя в доме и так тепло, и пробуют шведский шоколад, Нина пьет шведское красное вино, завершая необычный день. Она рассказывает о семействе оленей, похожих на статуи, и о том, как Уле контрабандой пронес в рюкзаке восемь килограммов шведских сладостей перед носом у таможенников.

— А кто его папа? — спрашивает Агнес.

— Кто?

— Его папа, он где?

Становится тихо. Хотя Бренне спит в доме. Он не издает никаких звуков во сне. Слышишь? Кругом ни единого звука. Даже море не шумит.

Нет, не знаю, Агнес, я не спрашиваю. Так много вопросов, которые ни к чему не приводят, что лучше их не задавать. Мы называем их спящими тиграми. Разбуженный тигр, как ты знаешь, опасен и может убить. А мы, Агнес, стараемся защитить себя от увечий. Так что пусть тигр спит, как спит Бренне, так же тихо, слышишь, ни звука. И нам пора спать. Мы устали. Ты устала, и я устала, и земля сегодня тоже устала.

Они поднимаются по лестнице на второй этаж. Нина идет первой, прижав палец к губам, чтобы никого не разбудить. Подтыкает одеяло под тонкое детское тельце, целует дочку в лоб и сидит, пока дыхание ее не выравнивается — она дышит, как все обычные дети во сне.




Творческий зуд


На шиферном столике на террасе лежат старые пуговицы, отсортированные новым образом. Желтые — отдельно кружочком, коричневые — отдельно дугой, а над коричневыми — синие одной полоской, потом Нина поднимается и видит, что это — море, кораблик и солнце, а на кораблике у руля перламутровая фигурка.




Сванхильд не хочет показывать Нине своих картин. В то же время ей хочется, чтобы Нина посмотрела. Однажды она появляется с папкой под мышкой, это — рисунки, созданные ею в кропотливой антропософской манере, которые демонстрируют, что жизненные силы сильнее всего в моркови, выращенной экологическим способом. Кажется, будто в маленьких, скрюченных морковках нечто струится и покалывает интенсивнее, чем в больших и прямых, купленных в обычном магазине. Нине показывают еще извержение вулкана, нарисованное в тот вечер, когда они поездом вернулись из Сандефьорда.




Боснийцы создали ансамбль «Три звезды» — аккордеон и две гитары, которые Нина одолжила в местном музыкальном магазине. Они репетируют в летнем домике по вечерам. Если они начали, им уже трудно остановиться, Бато говорит, что в их языке есть слово, которое значит: «подняться от подножия горы до вершины и проснуться», и слово это всегда значит и то и другое одновременно. Когда они получили инструменты в руки и начали играть, именно это и произошло: uzdudew.




С утра они отправляются с Эвенсеном за рыбой. Нина берет столько, сколько ей надо, остальное они кладут в сумку-холодильник, садятся в автобус, а потом идут обратно пешком, продают рыбу дешево у домов по дороге и вешают на столбах афиши «Трех звезд» в фиолетовых шелковых рубашках с Нининым номером телефона, чтобы люди могли звонить и заказывать музыкантов. По вечерам она стирает в подвале их одежду, испачканную рыбьей кровью. Никто не обращается с заказами, зато звонит Франк Нильсен и спрашивает, не нужен ли группе из Грепана вокалист. Он с удовольствием будет петь Синатру «I did it my way» в собственной манере, у него есть все, что для этого нужно — обаяние, жизненный опыт и внешность, с этим не поспоришь, правда?

А еще имя.




Бездетные приезжали и провели двое суток, не покидая номера. В промежутках они спускались поесть, но по большей части им приносили еду в номер. Они не пьют, дама не курит, и у нее не было месячных с последнего визита в пансионат, шепчет она Нине. Господин выглядит еще более покладистым. Они верят в морской воздух, говорят они, и в полнолуние. Окно широко раскрыто и днем и ночью. Нина и Агнес пекут пирожные счастья и дают им по два с каждой едой. В них спрятаны обнадеживающие и вдохновляющие слова. Нина смотрит вверх на развевающиеся шторы и думает, что, возможно, сейчас, или сейчас, или вот теперь, в доме зародилась новая жизнь, а тем временем меланхолические мелодии балканского трио смешиваются с запахом высушенных морских звезд на тропинке и с неожиданным видом на белые небесные холмы, для любящих все слишком просто.




А через несколько дней в пансионате устраивают восьмидесятилетний юбилей, Нина вплотную приблизилась к важнейшим событиям и вехам человеческой жизни, оплодотворение, погребение, юбилеи, краеугольные камни, она вот-вот ухватит поэзию существования. Лето только началось, а вопросы уже оборачиваются ответами. Когда Бренне не читает, не чинит сети и старые рыболовные снасти в сарае, он чертит схему водопровода и канализации с помощью карандаша и линейки на миллиметровке, план напоминает модернистское произведение искусства с черточками и числами. Он распутывает сбившиеся в узел лески, крепит на них новые блестящие крючки. Сванхильд говорит, когда забегает в гости, что, глядя на них, думает о крючках, ржавеющих теперь на дне моря, выпав из бедных подцепленных рыбок, которым удалось откусить леску, и вместо того, чтобы попасть в суп, они опустились в ил на дно и умерли там от своих ран. Она нарисует такую рыбку, тогда они поймут, о чем она говорит.




Деревья вздыхают и темнеют к полуночи, стулья приобретают тот же цвет, что стол и море вдалеке, там, где оно встречается с бледным небом, совсем другого цвета становятся желтые розы на клумбе и черные тени за ними, которые только подчеркивают очертания или ничего не подчеркивают, а сливают все воедино.




Она балансирует между тем, что потеряно и что осталось, отклоняет плохое и удерживает его на расстоянии с помощью слов. Бездумно, без всякого плана, как возникают узоры в природе, как замерзает вода и превращается в лед, как без всякого плана стройно летит стая птиц или плывет косяк рыб. Размышлять, сочинять, баланс, шанс, транс, медленно находит она путь к самой себе, к пространствам комнат, о существовании которых не знала. Эти комнаты были внутри нее, но она была снаружи, они отворялись ей, но ее еще не было дома.




Восьмидесятилетие


Юхан Антонсен забрал кремовый «ягуар» из порта в Сандефьорде с двумя ящиками коньяка под сиденьем. Нина дала ему ключи, и на следующей неделе он появился, везя кремовую машину на тросе за своей бордовой, а под сиденьями, мокрые от легкого летнего дождя, лежат бутылки с коньяком. Машина стоит в самом низу двора и напоминает о том фантастическом дне, который Уле никогда не забудет. Он часто садится на переднее сиденье, вытягивает руки через люк, облизывает пальцы, и ему кажется, как он ощущает скорость и ветер.




В последнее время у Нины скопилось так много рыбы, что она решила приготовить на закуску паштет из печени трески с рябиновым желе. Крем-брюле на десерт, в столовой накрыто на всех, столы расставлены буквой «п», их собрали по всему дому, взяли даже стол, который Бато, Энвер и Влади смастерили себе для летнего домика. Скатерти постираны, скатаны в подвале и выглажены на кухонном столе, на скатертях лежат веночки из цветов, переплетенные с березовыми ветками, ромашками и первыми ландышами из леса, Агнес изобрела скрытую систему полива, чтобы они не вяли.

Сванхильд все утро режет зеленый лук, и наконец-то ей удается поплакать несколько часов подряд, в гостиной висят ее картина с морковкой и картина с вулканом из Швеции, названная «Извержение». Шампанское лежит в холодильнике, подносы с бокалами готовы. Уле прибрал граблями гравий перед домом, «Три звезды» открывают красное вино на кухне и не надевают своих фиолетовых шелковых рубашек до обеда.




Первыми приезжают стареющие дети юбиляра с женами и мужьями. Потом их дети со своими детьми, и шум растет. Правнука вкатывают в коляске, потом старых друзей юбиляра с очками, канюлями и пилюлями, слуховыми аппаратами и вставными челюстями, их забывают и теряют и никак не могут найти, в инвалидных колясках, которые беспрепятственно могут пройти во все туалеты и через все двери, и тем не менее случаются осложнения и столкновения и случаи, когда одна коляска сталкивается с другой, так что владелец падает и что-нибудь себе повреждает. Нина просит внимания и вводит правостороннее движение, но большинство из тех, кого это касается, плохо слышат. Подъемник для колясок одним прекрасным вечером сожгли на пляже, и теперь может помочь только сила рук. Бато, Энвер и Влади готовы помочь в любую минуту, гостям выдают ключи от номеров с дощечками, их заносят в номера. Платья и чулки шуршат, каблуки-шпильки и лакированные туфли стучат и оставляют следы на паркете, мальчики в бабочках бегают друг за другом по лестнице и на пляже, у них промокают ноги. Наконец-то появляется юбиляр, сгорбленный, трясущийся, с палкой в каждой руке. Подается шампанское. Гости просачиваются в столовую и хвалят накрытый стол, на террасе стоят мамаши и зовут своих детей, которые дерутся на пляже и пачкаются. В гардеробе туда-сюда ходит неугомонная дама и читает свою речь. Под лестницей супруга отчитывает мужа. Мальчики с бабочками обнаружили «ягуар» и ползают вперед-назад через открытый люк; все пригодилось. Уле не смеет выходить, стоит поблизости тихо, как зверек, которого никто не замечает.

Бокал шампанского каждому, и при желании можно долить, бокал наклоняется, чтобы шампанское не перелилось через край. Дама с речью в гардеробе ходит все быстрее, разворачивается все резче, рвет на себе волосы, каждый раз, как открывается кухонная дверь, они видят ее нервную фигуру. Потом она осторожно стучит в дверь и просит совета у хозяйки дома, у которой, несомненно, большой опыт в проведении юбилеев и восьмидесятилетий. Дело в том, что она знает юбиляра только последние четыре года, совсем не так хорошо, как следует знать восьмидесятилетнего именинника. Они работали вместе в движении за мир, в антивоенной сети, в ассоциации «Нет атомному оружию!», и она знает его как миролюбивого, самопожертвенного человека, о чем она и написала в хвалебной речи. Но тут она наткнулась на старую школьную подругу в гардеробе, та, как оказалось, — дочь юбиляра, и не собирается произносить никаких речей, она даже шмыгнула носом и сказала, что не уверена, стоит ли вообще произносить хвалебные речи.

— Не знала, что ты его дочь, — с запинкой произнесла дама-оратор.

— Мало кто это знает! — вылетел быстрый ответ. — Он бросил мою мать ради другой женщины, когда мне было два года, и с тех пор я почти не видела отца, потому что он больше заботился о детях от своей новой жены, чем обо мне.

— Вот как, — сказала оратор и подумала, что, может быть, стоит немного откорректировать речь. Использовать «энергичный» вместо «добрый», может быть, так? Да, это хорошая идея, считает Нина, а Сванхильд считает, что у него могли быть свои причины, чтобы оставить предыдущую жену.

— А «человечный», наверно, в сущности, лучше и точнее, чем «сострадающий», как вы думаете?

— Да, — кивает Нина, «человечный» — замечательное слово.

Оратор вычеркивает «сострадающий» и довольна делом, благодарит за помощь и выходит, но пять минут спустя появляется снова. Она наткнулась на другую дочь юбиляра от еще более раннего брака, но такую же забытую. Она просто ненавидит четвертую, теперешнюю жену юбиляра, которую оратор решила упомянуть в своем поздравлении, незрелое нарциссическое создание, все время требующее внимания и в вопросах наследства предпочитающее собственных детей в ущерб остальным родственникам! Нет, теперь «добросердечный» придется заменить на «активный». Даже когда все сели за стол, видно, как бедняга с равными промежутками берется за речь и вычеркивает и правит, и когда очередь доходит до нее, она довольствуется лишь репликой: «Поздравляю с юбилеем и желаю долгих лет жизни! Ура!»

Да и в остальном, речей не так уж много, и начинаются они со скупой фразы старшего из четырех сыновей юбиляра. Он ударяет по бокалу, встает, говорит всем «добро пожаловать», вот и все. Следующий оратор — второй сын от той же супруги, он встает, когда подают паштет из тресковой печени, и ждет, пока гости за столом не отложат приборы и не посмотрят на него с ожиданием. Он смотрит на гостей в ответ, на каждого по-особенному, на некоторых дольше, очень задумчиво, немного отстраненно, пока не кажется, что он заснул стоя, через какое-то время становится немного неловко, гости ерзают на стульях, беспокойно смотрят друг на друга, через секунду женщина рядом с ним хватает его за смокинг и спрашивает, все ли в порядке, и тут он говорит: «И с такими мыслями я желаю вам всем приятного вечера».

Вот видите, неплохо сказано. Спасибо, и вам того же! Вскоре встает молодая женщина, которая представляется бывшей студенткой юбиляра, когда он был ректором института. Она знает очень немногих из гостей, говорит она, да, в сущности, никого, поэтому она предлагает спеть песню, чтобы они все лучше познакомились друг с другом. Песенка совсем не такая сложная, как может показаться. Когда она просит кого-то подняться, они должны подняться. Понятно? Да, всем понятно. Когда она говорит «фиддели-бум», надо садиться обратно. Понятно? Да, хорошо. Тем не менее, кажется, они не совсем поняли, но она начинает петь, и все становится ясно.

— Встаньте, родственнички, в круг, — поет дама.

— Встаньте, родственнички, в круг, встаньте в круг, встаньте в круг!

Одновременно она поднимает руки, чтобы родственники поднялись, и они встают понемногу, целая толпа. Стоят и снова усаживаются с освободительным «фиддели-бум». «Ну вот и все», — наверное, думают они, но это не все. Теперь должны встать коллеги юбиляра, и действительно, поднимается одинокий господин за дальним концом стола, который стоит до конца куплета в неудобной позе, и наконец может сесть на «фиддели-бум». Теперь все знают коллегу. Потом должны встать игроки в гольф, из которых, по счастью, никого нет, но теперь должны встать те, кто хочет выпить, и через какое-то время после призывов и хихиканья поднимаются несколько мужчин в возрасте, все кланяются и свистят, наконец-то возникает праздничное настроение. Теперь встают одинокие господа, и снова поднимается коллега за дальним концом стола и стоит, пока некоторые дамы из лучших побуждений не заставляют маленьких взмокших мальчиков в бабочках составить ему компанию, они встают с огромным удовольствием и гордо садятся на «фиддели-бум», чтобы показать, что понимают, о чем речь. Потом должны встать те, кто ходит на терапию, и снова встает одинокий господин в единственном числе, сначала он испытующе оглядывается и откровенно сомневается, но его уже разоблачили, все смотрят только на него, он может с таким же успехом залезть на крест, и еще раз он поднимается на трясущихся ногах и, изможденный, опускается на стул на «фиддели-бум», но вот песня почти закончилась.

— А со вставанием садись, — поет дама в завершение с игривым выражением на лице. Никто не встает, потому что ни у кого нет «вставания», пока до одного или двух не доходит, что теперь должны встать те, кто еще не вставал, а кто вставал, остается сидеть, они показывают друг другу на брюки, наступает всеобщий смех и смущение, некоторые мужчины встают, а те, которые стоят, садятся, пока наконец не встают только те, кто не поднимался, и они садятся на окончательное однозначное «фиддели-бум» и аплодируют всей песенке.




Паштет из печени трески и рябиновое желе полностью исчезли, красное вино исчезло, выпить хочется намного большему количеству гостей, не только тем, кто вставал во время песенки-знакомства. В целом общество собралось алчное, царит атмосфера жадности, даже дети, как оказалось, из породы, всегда готовой до ссор, и в полной мере информированы о бывших и происходящих ссорах в семье, и все это касается денег. Самые юные давно покинули стол, носятся по траве, кричат друг другу гадости и открывают всем, какие клички используются для дальних родственников за соответствующими обеденными столами. Дядя жадный-Гейр, и дядя Коре-разорение, и Ульф-убыток, и тетя жирная Фрида, они кидаются друг в друга ракушками и песком, не успевают взрослые их обнаружить и вмешаться в потасовку, все уже превратилось в серьезную драку, девочки плачут, а самый маленький мальчик в бабочке выбил свой единственный передний зуб. Кровь течет, его надо везти к врачу, и союзники родителей ищут в песке зуб, который может еще прирасти, если только быстро его найти. Остальные демонстративно усаживаются под липой и утешают собственных детей, которые усилили рыдания, когда у малыша потекла кровь. «Три звезды» должны отложить свое выступление, запланированное на одиннадцать часов, и держать свои рабочие фонари тем, кто ищет зуб, но вот зуб найден и отвезен к зубному врачу на такси, и все могут угоститься тортом, кофе и коньяком в гостиной, где можно также рассмотреть антропософские изображения морковки, сделанные рукой Сванхильд. Сама она сидит тихо как мышка на стуле за каким-то цветком и надеется услышать комплименты от кого-нибудь, кто не знает, что художник присутствует в комнате. Но большинство интересуется коньяком из Швеции, Юхан Антонсен незаметно спустился и смешался с гостями в очереди за коньяком, потому что ему прошептали на ухо, что здесь делят наследство, и он подумал, что может помочь разным сторонам, учитывая его опыт и компетенцию.

— Гражданские войны, — комментирует Энвер, — самые ужасные.




«Три звезды» переодели рубашки и вышли на сцену, они начинают с мирного летнего вальса, предполагается, что юбиляр станцует с женой, но у жены случился обморок того сорта, что требует абсолютного внимания, мокрой тряпки на лбу, двух таблеток аспирина, разведенных в стакане теплой воды, и двойного виски. Все организуется активными наследниками. Юбиляра давно никто не видел, возможно, он лечит свой больной живот в туалете, который уже подозрительно долго заперт. Пара дам в возрасте пригласили на вальс супругов, но им было отказано, они танцуют друг с другом и жалуются на несчастья громкими тугоухими голосами:

— А, сейчас будет грустная песня, мы танцуем, да?

— А они пускай стоят и проветривают кишечник.

— Как замечательно быть такой беззаботной!

— Мы с тобой просто цветем!

— А кто-то сказал, что уже отцвели!




Дети танцуют, Агнес и Ада танцуют с Уле, а одинокий коллега танцует с дамой из пацифистского движения, так что песенка-знакомство была не совсем напрасна.

В гостиной всплыла давняя тяжба об участке и разгорячила умы. Самые упрямые мужчины сплотились и воют хором, так что лица у ближних намокают. За каждым мужчиной стоит женщина и потрясает кулаками, а за женщинами несколько ноющих детей, которые тащат их за платья, в самом дальнем углу за растением сидит напуганная Сванхильд еще тише, чем раньше, чтобы не вызвать ничьего гнева в этой взрывной атмосфере.

Вдруг какой-то ребенок слишком сильно толкает маму, и ее сжатый кулак попадает в спину мужчины перед ней, он спотыкается, оказывается слишком близко к мужчине напротив — врагу.

— Ты что, нарываешься?

И через двадцать секунд невероятной тишины и ожидания разражается гром. Тот, кто неожиданно почувствовал на себе тело противника, толкает в ответ обеими руками. Противник падает, но его ловят союзники и снова толкают, он налетает на врага со сжатыми кулаками, а врагу тем временем приходит на помощь противоположный лагерь, и вот — началось, так громко и увлекательно, что в столовой прекращают танцевать. Оттуда и с лестницы, с террасы и лужайки перед домом устремляются гости, чтобы поучаствовать в кульминации праздника. «Три звезды», оказавшиеся посреди особенно грустной версии «Несчастного человека», вызываются распутывать клубки из дерущихся.




Нина объявляет юбилей законченным, хватает юбиляра в тот момент, когда он выходит из туалета, и заставляет его покинуть место происшествия вместе с выздоравливающей женой по кухонной лестнице. А все гости с ходунками, на инвалидных колясках и просто немощные незаметно ретируются в такси социальной службы или идут спать в раскатах рева из гостиной, где «Три звезды», изучившие обязательный курс Хельсинкского комитета по правам человека и миротворческой деятельности, с помощью простых упражнений, включающих стулья и инструменты, успокоили большинство обиженных, и вот они тоже уезжают. Одна за другой заводятся машины на парковке, остаются только завсегдатаи. Эвенсен пришел через шхеры, чтобы посмотреть, что происходит, Бренне проснулся от шума, в бутылках еще осталось шампанское, которое они забирают с собой на пляж, чтобы не тревожить спящих у открытых окон.




Эвенсен разводит костер из старых ящиков из-под рыбы. Они выпивают за удачное завершение праздника и за восхитительную премьеру «Трех звезд». За Агнес тоже выпивают, ей дают попробовать шампанского, после чего она идет спать, Уле уже заснул на надувном матрасе, в котором еще осталось немного гелия. И еще они выпивают за то, что Юхан Антонсен нашел четырех новых клиентов и встречается с первым из них завтра утром.

Энвер печально перебирает струны гитары. Бато предлагает сливовицу, а тем временем уже светает и рыбацкие катера, тарахтя, выходят в море.

— Ах, — вздыхает Сванхильд, — если бы только у меня был голос! Как бы я пела! Боже мой!

Она раскачивается на песке, запрокинув голову, тяжелые, собранные в пучок на затылке волосы свисают словно вторая голова, потом они расплетаются и потихоньку падают от того, что она вертится и сбрасывает их то с одного плеча, то с другого. Взгляд ее светло-серых и далеких глаз скользит мимо, полноватое тело пошатывается и раскачивается, она протягивает руки вперед, притягивает что-то к себе, потом отталкивает и вертится все быстрее. Она так увлечена самой собой, что кажется выше и стройнее, удаляясь по пляжу, где она падает на песок и лежит смеясь, но потом приходит в себя и начинает плакать.

Влади несет Уле на руках и провожает Сванхильд домой, потом они все вместе поднимаются к дому, который, кажется, погружается в землю и уносит с собой остатки вечера, дорога поднимается по склону, постепенно все стихает, и пространство заполняется фиолетовым ночным небом.




Нина собирает очки, слуховые аппараты и склянки с лекарствами. Ставит тесто для хлеба и желает всем спокойной ночи. Вечерняя заря погасла, теперь она ждет утренней. Завывает ветер, ветки царапают стекло. Она медленно прибирается, она знает свое дело и тем временем размышляет. Снаружи небо становится глубже, изгибается выше, она видит, как появляются новые звезды между облаков, и кажется, будто земля приподнимает ее, или, наоборот, земля сжимается под ней, или она сама вырастает и распространяется повсюду и сливается со всем. Становится еще тише, но всюду уши, поэтому все звуки — птицы, поющие во сне, ежик, шебуршащийся в траве, человеческое дыхание где-то вдалеке, — все слышно ясно, не так, как днем, а подчеркнуто прислушивающейся темнотой. Она закрывает глаза, ничто не рифмуется со словом «сон», когда она ложится, кажется, что она в лодке, в самом маленьком в мире корабле, груженном кровью, он пересекает море ночи, неся ее на борту, словно каплю.




Рано утром


На веревках за домом висят синие простыни и сушатся на утреннем солнце. Висят на веревках белые скатерти, развеваются на утреннем бризе. День раскачивается, словно пришвартованный катер в порту. Там, где Эвенсен паркует по утрам велосипед, еще лежит туман. Ножи, вилки и ложки сияют в ящике на кухне и ждут. В море не видно воды, только солнечные блики. Все — сплошной свет, кажется, будто корабли проваливаются сквозь него.




Запах свежего хлеба смешивается с ароматом кофе и пряным дымком первой сигареты Юхана Антонсена на террасе. Некоторые гости с юбилея уезжают до завтрака, семенят как можно незаметнее к машинам, которые заводятся и с облегчением рычат на повороте. Другие завтракают торопливо, присев на краешек стула. Потому что они за это заплатили, шепчут взрослые детям и запихивают им в рот бутерброды с клубничным вареньем. Бросают нервные взгляды на двери столовой, заглатывая яйца и кофе, торопятся выйти с недоеденными бутербродами в обеих руках, чтобы по счастливой случайности не столкнуться ни с кем из противоположного семейного лагеря. И вот все уехали.




Сокровенное


Она заходит в номера, где они спали, и чувствует, что попадает в пространство, к которому причастна, ночной запах чужих людей, их волосы на подушке, следы в унитазе, на простынях, содержимое мусорных корзин. Ничто не ново, ничему не учит. Потому что она поняла: все, что люди хотят сохранить в тайне, — это самое обыкновенное, самое банальное, монотонное и общее для всех; тело и его потребности, его болезни и удовольствия, пищеварение. В этом нет ничего личного, только безличностное, она больше не обращает на это внимания, не размышляет, и так, наверное, происходит со всеми, кто сталкивается с подобной работой. И сознавать это утешительно. Те, кто прибирают за нами в поездах, пихают пальцы в наши отверстия в поликлиниках, вскрывают наши тела в больницах, прибирают за нами после смерти… Нам не надо стесняться.




Раньше, когда она останавливалась в гостиницах, на паромах, в пансионатах, представляла себе, кто из персонала с кем сплетничает. Горничная сплетничает с администратором, поэтому утром он так странно на тебя смотрит: он знает, сколько ты выпил, прихватил ли ты одноразовые шампуни, набор для шитья и губку для обуви. А администратор, дежуривший вечером, рассказал администратору, дежурящему с утра, что ты пришел посреди ночи и потребовал штопор. Он знает, что ты пролил красное вино на кровать, и поэтому он так на тебя смотрит. Но теперь Нина знает, что все не так. Что администратор не сплетничает о гостях с горничной, а горничная — с официантом, никто об этом не говорит, потому что все банально и незначительно, так что наши тайны остаются сокровенными, священными и смешными.




Она заходит в покинутые номера с любопытством и надеждой обнаружить что-то кроме недопитых бутылок, недоеденных пакетиков арахиса, забытых лекарств и щеток, иногда она сохраняет вещи, неиспользованные тампоны, ручки, конверты, они лежат несколько недель в коробке для забытых вещей в холле, потом, случается, она берет оттуда тампон, если надо. Она надеется обнаружить что-то большее, что-то личностное, решающее, указывающее на поворотный пункт в жизни, но ничего не находит. Забытое письмо, или начатое письмо, или выкинутое письмо, указывающее на самое главное, чтобы понять, что за человек его писал и чем он отличается от других. То, что они сами бы о себе рассказали, если бы были откровенны и на рассказ была бы не неделя, не час, а десять минут. Нет книг, которые они собираются когда-нибудь написать о жизни. Точка. Нет ничего. Ни дневников или записок, даже в дешевых бестселлерах в бумажном переплете, оставленных гостями, нет карандашных пометок или загнутых уголков, хотя, судя по обложке, речь в книгах должна идти о смерти, предательстве и любви — о главных жизненных вопросах, даже восклицательных знаков нет на полях. Никакого оружия, никаких пистолетов, нет даже маленькой склянки с ядом, спрятанной в кармане. Ни Корана, ни Библии, никаких приспособлений для изготовления бомбы, ни кассет, ни дискет или дисков с подозрительным содержанием, ничего значимого, и у нее возникает ощущение, будто они носят свои особенности, словно эти особенности не оставили никаких следов ни в них самих, ни в их окружении, словно и не было этих особенностей вовсе.

Ни одного стихотворения. Ни одной рифмы. Никаких следов ночной жизни наподобие ее собственной. Чем же они занимаются? Прячут свою личность, запирают на замок или носят во внутреннем кармане, в вечерней сумочке или большой пляжной сумке?

Она заходит в комнату и срывает подушку. Ничего. Стаскивает грязное белье и заглядывает под матрас. И здесь пусто. Ничего нет в дорожной сумке на полу, ничего во внутреннем кармане костюма в шкафу, ничего не спрятано между сложенным нижним бельем или в боковом кармашке закрытой косметички, и ее охватывает легкое одиночество.

Как же они живут, что делают? Ничего? Почему мысль об этом так пугает? Она не может ухватить что-то главное. Не может найти. Когда-нибудь найдет. Надо подождать.




Все хорошо


Сванхильд заходит со свежим номером газеты и показывает на станицу частных объявлений.









«Бывшему ректору института Траной исполнилось 80 лет. Юбилей отпраздновали широко всей семьей, друзьями, новыми и старыми коллегами во вновь открывшемся пансионате Грепан в прошлую субботу».








Она все еще стоит с газетой в руках, и тут звонит телефон, заказывают свадьбу на шестьдесят гостей, двадцать останутся на ночь, телефон звонит снова: радость никогда не приходит одна. Звонит Будиль — подруга с автобусного путешествия по Европе, — она закончила курсы трезвости, организованные Фанни Дакерт и оплаченные работодателем — Королевским театром, она не пьет уже два месяца и чувствует себя не очень хорошо, может быть, ей поможет морской воздух?




Они готовят свадьбу. Агнес и Ада радуются и предвкушают. Девочки говорят о ней беспрерывно и представляют, как все будет. Не зная, что Нина слышит, они говорят о свадьбе так, словно это самая великая из всех историй. Словно знают ее наизусть. Им не нужно никакого предисловия. И вот свадьба будет здесь, скоро, они смогут увидеть ее живьем. Они играют в жениха и невесту, стоящих перед алтарем, не подозревая, что Нина наблюдает за ними. Так сильна у людей тяга к тому, чтобы любящие обрели друг друга, что по кинозалам проносятся сочувственные вздохи. Публика узнает любящих, ведь любовь такое глубокое, редкое и при этом свойственное всем чувство, что на экране ее распознаешь сразу. Как только видишь увеличенный камерой любящий взгляд, а потом и все лицо любимой в кадре, начинаешь мечтать, что когда-нибудь и на тебя так посмотрят. И каждый привязан к своей любящей паре глаз, как к мачтам на ночных кораблях, проходящих в море мимо друг друга. Одного взгляда довольно, и мы требуем: «Меняй курс, поворачивай течение! Потопи старое, уставшее плавсредство, мешающееся на пути, сломай цепи, перейди границы, срази противников, задержи самолет, чтобы любящие наконец смогли упасть друг другу в объятия!»

И вот свадьба будет здесь.

Ада и Агнес играют в супружескую пару, Нина улыбается. Они даже не подозревают, кто женится, они их никогда не видели, но это ничего не значит, они просто играют на стороне любви. Им не нужно пережить это самим, им не нужно любить или быть любимыми, чтобы радоваться любви вообще и превозносить ее, в мире хватает любви и любящих, чтобы вызвать их ликование. И вот свадьба будет здесь, они смогут все подготовить для любви и счастья, радости и желания!




Родители жениха и невесты, сами тоже с новыми мужьями и новыми женами, заезжают с проверкой и привносят смятение. Сначала будет венчание в церкви. Или церемония в ратуше. Или на лужайке между морем и домом. Или на пристани. Или, может, их кто-нибудь отговорит? Она что, беременна?

Нина, Агнес и Ада следуют за ними с ручкой и блокнотом. Четыре женщины и трое мужчин, которые не говорят друг с другом, они обращаются к Нине все разом и, не достучавшись до нее, взывают к Агнес и Аде, непрерывно, лихорадочно выдвигают свои предложения:

— Креветочный коктейль! Запишите!

— Копченый лосось, запишите!

— Паштет из морского черта с каперсами, мы ели такой в Париже, Арне и я.

Нина записывает, ей нужны деньги, уже прошло четыре дня сверх оговоренного времени для предоплаты.

— Тогда-то мы и поняли, сначала Арне, а потом я.

— Что?

— Омары! Запишите!

— Бывает, их трудно достать.

— Ну тогда подойдут крабы.

— Камбала со шпинатом, пожаренным в масле, мы ели это в Париже, вместе с Арне.

— Ага.

— Знаете, он был раньше помолвлен, жених, мой пасынок, с Ольгой.

— Ага.

— Да, да, — объясняет муж, — если встретишь Ольгу в Норвегии — это ничего, но Ольга в Париже обязательно русская.

— Вот именно, — кивает его жена, — она отличалась оригинальностью и вообще была какой-то особенной.

— Ага.

— Она была интересной, загадочной, очень привлекательной, но ее было так трудно понять.

Мать жениха оттаскивает Нину и возбужденно шепчет ей на ухо:

— Одно дело, он развелся со мной, но жениться вот на этой! Сама говорит о Париже и хочет казаться такой модной, но из всех причесок в мире выбрала самую неподходящую, впрочем, и другие бы ей не подошли. От того, что ты моложе, легче не станет, коли у тебя вкуса никакого, согласны? Записали лимонное суфле?

— Карамельный пудинг!

— Подумайте только, как я могла за него выйти? А? Но я была совсем девчонка, которой подарили тепло, и я расцвела и расправила крылышки.

Она впадает в задумчивость, но возникшую паузу тут же заполняет новая жена, бывавшая в Париже:

— Да, то, что он расстался с Ольгой, нас очень огорчило.

Она качает головой и выразительно вздыхает:

— Она была художницей.

— Но из скромных, — уточняет муж, — мы ни разу не видели ее картин.

— Нет, она стыдливо закрывала их покрывалом, пока они не приносили дохода.

— Что?

— Простите, — прерывает мать жениха, — давайте обсудим с поваром свадебное меню для моего сына, а вашу болтовню о прическах из Парижа оставим на потом?

— Арне! Ты слышишь, как твоя отвергнутая жена меня третирует?

— Я никого не третирую. Я готовлюсь к свадьбе моего сына!

— И моей дочери! — говорит женщина, до того молчавшая, очевидно, мать невесты. — Потому что замуж выходит моя дочь, а не Ольга.

Она фыркает.

— Ты слышишь, Арне, как твоя нынешняя жена третирует будущую тещу нашего сына своими разговорами об Ольге?

— Отвечай, Арне! — Обе просят с угрозой, но Арне больше не участвует в дискуссии.

Мать жениха пользуется случаем и предлагает католическую церковь в Драммене:

— Когда слабо светят масляные лампы, повсюду лежат вянущие цветы, инстинктивно наполняешься тишиной и покоем и понимаешь мировоззрение католиков.

— И ты все еще злишься, Хильдегрюнн! Тебе стоит сходить к психоаналитику и наконец-то пережить ваш развод, — шипит новая жена бывшей, Арне ретировался под яблоню.

— К психоаналитику? Ха! Моя жизнь насыщена, полна впечатлений, я в гуще событий и мне всего хватает!

Она протягивает Нине список желаемых вин и, обиженная, важно удаляется через лужайку, не оглядываясь. Та, что была в Париже, притягивает к себе Нину и шепотом объясняет:

— Так много в жизни происходит нехорошего. Воспаленные раны, которые не заживают. Так полезно их вылечить. Вот и у Хильдегрюнн такое воспаление, которое всегда угрожало Арне и мне, она — болячка, от которой надо избавиться, поэтому ее смерть — когда она наконец умрет — приобретет смысл.




Нина, Агнес и Ада решают сами все сделать по своему разумению. Стол для венчания на лужайке, «Три звезды» играют свадебный марш на террасе, невеста с отцом спускаются по лестнице, через столовую и выходят на природу, где любящих соединят под открытым небом.




— Два человека, которые нашли друг друга и хотят сказать друг другу свое «да», Францен, — разве это не прекрасно! — говорит Нина вечером у костра.

Он приехал с совсем юной фру Францен номер три с «ц», ел, пил и совокуплялся с ней два дня подряд так, что все слышали скрип пружин, надо бы поменять матрас.

Бренне стучал в их дверь костылями, когда шум достигал пика, у него самого не было женщины уже четыре месяца и пятнадцать дней, — извиняется он вечером у костра, пока боснийское трио репетирует неприятно грустные свадебные песни своей родины. Нина попросила Сванхильд смилостивиться над ним, но она любит другого, и потом, как это возможно с его загипсованными ногами?

— Я бы с удовольствием тебя утешила, но как, когда мне самой нужно утешение, — вздыхает она.

— Свадьба, Францен, это прекрасно!




Добрый ангел


За два дня до свадьбы на автобусе приезжает Будиль, она выглядит разбитой после длительного воздержания от алкоголя. Но к ее одежде не придраться, на нее не действуют ни погода, ни дорожные условия, как обычно. Драматически черный костюм, черные колготки со швами и тирольская шапочка набекрень.

— Я знаю, что ты думаешь, молчи, — говорит она и просит Нину занести в дом мешки и сумки, у нее самой болит палец на ноге. — Профессиональная травма! Подагра! Врач сказал, что я самая молодая женщина с подагрой за всю историю человечества. Я ставлю рекорды, не напрягаясь. Какое тихое место и какой забавный человек в гипсе там, на лужайке, надеюсь, у тебя все в порядке с лицензией на алкоголь. Да? Хорошо! Господи, какие ужасные рентгеновские снимки ты повесила в библиотеке! Они напоминают снимки подагры, сделанные моими врачами. Нет, не спрашивай, я не заплатила им ни кроны, природное здоровье или ничего. Так? Оно не продается. Отлично!




Она распаковывает вещи и устраивается, надевает китайский шелковый халат, вышитые китайские тапочки с помпонами из лебяжьего пуха, демонстрирует всем желающим свой больной палец на ноге, он действительно плох.

— Ну вот, пора выпить, уже две минуты седьмого!

Она заказывает у Нины джин с тоником, садится на террасе, задрав больную ногу на стул, и зовет Агнес, которая побежала за ее шкатулкой слоновой кости, чтобы выяснить, какую цепочку ей надеть, чтобы украсить себя ради такого особенного случая.

— Ах, как чудесно, — вздыхает она, сделав большой глоток. — Ну вот теперь мне полегчало. Морской воздух лечит. Я уже чувствую. Как хорошо, что ты пригласила свою старую подругу на море, чтобы она пришла в чувства. Как поживает стихотворение?

Со стихотворением все не так плохо. Так или иначе она продвигается, все условия располагают.

— Ну да, я вижу. А твое затворничество?

— Нет никакого затворничества.




Будиль смотрит на море сквозь темные очки, мажется солнцезащитными кремами и с воодушевлением, стоит ей чуть выпить, рассказывает о вреде алкоголя.

— Умеренность — вот что нам надо, друг мой, умеренность! И пить воду! Каждый второй бокал — вода, дружок, вот в чем суть!

Агнес получила задание следить за тем, чтобы у Будиль всегда была вода в стакане, но ее и так не убывает.

— И ставить черточку на карточке за каждый выпитый бокал!

Торжественно, с многозначительным кашлем она вынимает карточку с курсов Фанни Дакерт из перламутровой сумочки каждый раз, когда наливает себе джина, купленного в Швеции, чтобы все видели, что она ничего не скрывает. Ставит жирную черту в графе с «джином», но после семи-восьми черточек карточка уже забыта, и на следующее утро ее подбирают в кустах, где она застряла, сдутая ночным ветром. Правда, у Будиль большая стопка карточек, и так же торжественно с кашлем она достает новую, чистую следующим вечером ровно в шесть часов, потому что до этого пить не следует.




Изготовлены новые столы, на них постелены нижние скатерти, чтобы ничто не елозило и не выскальзывало, белые, жесткие дамасские скатерти свернуты и выглажены в подвале и положены сверху. Шкафчики в туалетах блестят. По такому случаю куплены белые полотенца с вышитыми сердечками. Повсюду стоят цветы розового шиповника. «Три звезды» репетируют свадебный марш и родные свадебные песни, переводя их по ходу дела слушателям:

— Не приходи ко мне с розами. Ты красивее роз.

— Пойте, пойте! — просит Будиль и кружится, несмотря на подагру.

— Да, пойте, — говорит Сванхильд, она сидит за шиферным столиком и учит Бренне складывать салфетки розочками.

— В первую нашу встречу все во мне всколыхнулось. Ты была самой прекрасной на свете.

— Еще!

— Во вторую нашу встречу ты обещала любить меня и быть верной.

— Да!

— В третью нашу встречу ты изменила мне. Я увидел тебя в объятиях другого, в чужих руках.

— Стоп! Это же свадьба.

— Они не поймут слов.

— Все равно поймут.

— Продолжайте! Продолжайте!

— Теперь я хочу уехать далеко-далеко. Я уеду в Америку.

— Почему именно в Америку? — спрашивает Бренне.

— Там, надеюсь, мне, когда-то покинутому тобой, поможет Господь.

На кухне стоит Нина в облаке из муки, а перед открытым окном Уле прибирает граблями гравий, выравнивая его красивыми дугами, которые потом все обходят.




Заезжает сестра невесты с карточками для гостей, свадебными песнями, написанными серебряными буквами и перевязанными шелковыми ленточками. Ада и Агнес собирают белые с прозеленью ландыши в густом лесу, срывают с них листья, и ставят в большие ведра, ландыши расточают по комнатам пьянящий аромат, медленно наступает вечер, и количество розочек из салфеток все растет на шиферном столике, сидя за которым Эвенсен тоже научился этому искусству.

— Эх, видела бы это Гудрюнн, — говорит он и, улыбаясь, качает головой. — Гудрюнн бы не поверила!

— Конечно, — говорит Уле.

— Может быть, может быть. А вдруг она видит нас с небес?

— Конечно, — говорит Уле.

Гравий перед домом выровнен им до радужного блеска в вечернем свете, листья на кустах вдоль дороги отмыты от пыли и блестят зеленью, ни одного комка земли не лежит криво на клумбе.

Отец Ады зовет ее домой, в канун торжества все отправляются спать без костра и песен.




И только Нина, поднявшись к себе, чувствует, что все способно разлететься на мелкие кусочки. Гостей ждет дворец и великий праздник. Двери закрыты, чтобы в комнаты не попал дождь или ветер, и все равно она слышит море. Сейчас, под звездами, куда отчетливей. И звуки моря смешиваются со звуком дыхания спящих людей и легким шуршанием листьев на яблоне. Звук смешивается с запахом ландышей и розмарина, который она еще не собрала, но соберет завтра, и будет растирать между пальцев над бараниной и салатом. За окном летняя ночь сверхъестественно ясная, и она думает о том пространстве между этими звуками и запахами, где ее нет.




Свадьба


День настает облачный с моросящим дождем. Все крадутся и шепчутся, тихо стоят за деревьями и ждут своей очереди, чтобы не помешать. Приезжает машина с невестой и всем оборудованием, мать и сестры вносят его в дом, — коробки и мешки, чемодан, венок со шлейфом, пачка журналов под названием «Невеста». Ада и Агнес наблюдают из своего укрытия. Тихо прокрадываются наверх к дому и останавливаются под окном пятого номера, где невеста вот-вот преобразится.

Приезжают гости с ночевкой. Подружки невесты группами идут с автобусной остановки, обвешанные плеерами, мобильниками, сумками и сумочками. Одеваются, раздеваются, меряют множество принесенных с собой нарядов, пьют свои шипучки и курят свои сигареты, так что Нина много на них не заработает, но настроение отменное. Они прыгают из комнат в ванные и обратно, не закрывают дверей, распахивают окна, кричат друг другу, скулят в телефоны и воют под музыку, фальшиво и в то же время от переизбытка чувств. Красят друг друга, причесывают, меряют друг у друга одежду, снимают зеркала со стен и рассматривают себя со всех сторон, на лестнице сидит Сванхильд и с тоской и завистью за ними наблюдает.

Потому что в ней всегда копошился неизведанный страх. Потому что для нее тоска по беззаботному опьянению никогда не будет освободительной. Даже когда просто грех не напиться, у нее не получается. Если бы ее, жалуется она Будиль, проходящей мимо с джином с тоником (еще нет шести, но сегодня — особенный случай), — если бы ее пригласили на свадьбу, на бал, она бы купила новое платье задолго до события, предвкушения ради, но получилось бы у нее предвкушать?

— Нет, — догадывается Будиль.

Она купила бы шелковые чулки и туфли, но удалось бы ей хоть чуть-чуть приподнять себе настроение?

— Нет, — догадывается Будиль.

Она сбросила бы четыре килограмма и пригласила бы подружек собраться до торжества и выпить шампанского, но опьянение, которое, очевидно, охватило бы подруг, затронуло ли ее?

— Нет, пожалуй, нет.

Вот именно, нет. Ни одно событие не доставляло ей радости ожидания, ни день рождения, ни окончание школы и Рождество, поэтому она никогда не разочаровывалась в самом событии, она всегда была разочарована заранее. Всю жизнь любое событие вызывало двойственное чувство, и с пониманием того, что двойственность не исчезает вместе с шампанским, видя в зеркале, что блеск и возбуждение, струящееся из глаз подружек, не струится из ее собственных глаз, она впадала в такое смятение, что легко могла напиться и, еще не напившись, стеснялась и испытывала похмельный стыд, не успев почувствовать опьянения.

— Ерунда, — сухо замечает Будиль, — ты просто никогда как следует не надиралась.




Она идет на кухню, чтобы подзаправиться, а Сванхильд остается сидеть на лестнице и один за другим отрывает лепестки ромашек, которые собрали Агнес и Ада, чтобы плести свадебные венки. Любит, не любит. Оборванные белые лепестки украшают ступеньки у ее ног, ответы она собирает в левый кулак и потихоньку раздавливает, она не каждый раз заканчивает на «любит». Нина говорит, это ее пальцы не верят в любовь. Но Агнес и Ада тоже заканчивают гадание на «не любит», и Нина предлагает посчитать лепестки перед тем, как их обрывать, и решить, с чего начать, потому что если любви нужна помощь, как же можно ей не помочь? Поддержать самую малость, чтобы потом на вершинах гор испытать головокружение и всю силу тоски и страсти! И Агнес, и Ада пересчитывают лепестки, потом спрашивают, заканчивают на «любит» и, томясь ожиданием на лестнице, насыщаются неизведанной еще любовью.




Приезжают отец невесты с женой и муж матери невесты, а в десяти метрах за ним идет мать жениха без мужа и отец жениха с женой, а замыкает шествие жених в темных очках и фраке с фалдами до самой земли. Их провожают на лужайку, куда уже пришел уполномоченный из ратуши и стоит у стола, готовый к церемонии, на нем — темные очки, хотя небо заволокло и в воздухе пахнет дождем. Стрелки приближаются к назначенному часу, приезжают подвыпившие свидетели, и остальные гости из номеров и прихожей выходят на лужайку под террасой и смотрят на дверь из столовой, откуда вскоре должна появится невеста. «Три звезды» считают до четырех и начинают свадебный марш, старый добрый марш.

Будиль, Сванхильд и Нина выбегают из кухни посмотреть.




Агнес и Ада уже давно сидят на лучших зрительных местах за перилами внизу лестницы, волосы украшены ромашками, в ладонях — горстки риса. Смотри! Вон она идет!

Невеста появляется на лестнице, она выросла на полметра благодаря прическе и каблукам. Отец кажется крошечным рядом с ней. С первыми звуками марша он пытается увлечь ее за собой, но невесте не удается идти так же легко, как красавице из журнала: ее платье раздуто от бантов и рюшей, прическа стала деревянной от лака, искусственных цветов и диадемы, со сверкающими на ней камнями. Сзади волочится длинный шлейф, похожий на рыболовную сеть Эвенсена, только белоснежный. Большое и малое, новое и старое, это взято наугад, это взято напрокат, в данном случае «большое и новое» — это шлейф, он обозначает счастье. А «старое и взято напрокат», наверное, трусы, предполагает Будиль, потому что все остальное так блестит, так накрахмалено и ослепительно ново, что режет глаза, а с чего-то вообще забыли снять ценник. Синтетическая ткань платья поблескивает при ходьбе, пока невеста спускается ступенька за ступенькой с помощью отца, в свою очередь цепляющегося за перила. Со страхом она шепчет ему на середине лестницы, что надеется, жених скажет «да».




На это надеются все, но в воздухе носится неуверенность. Позади невесты сестры возятся со шлейфом, и «Три звезды» успевают сыграть марш еще раз, прежде чем невеста оказывается в дверях в сад, и гости хлопают, сраженные ее красотой. Невеста продолжает свой путь через лужайку, тонкие каблуки утопают в земле, на полпути к столу правая туфля застревает основательно, но одна из сестер тут же подбегает и вынимает туфлю, отряхивает ее от земли и надевает на затянутую в белый шелковый чулок ногу невесты, шествие продолжается, и становится понятно, зачем невесте на свадьбе нужны подружки. И чем ближе подходит невеста, тем скорее испуганным, нежели радостным кажется узкоплечий жених в темных очках с хвостом. Уполномоченный из ратуши понимает, что поступит правильно, если не будет растягивать церемонию, — молодые еще не успели ничего понять и едва открыли рот, как их уже соединили узы Гименея, и теперь они считаются законными супругами. Все собрание выдыхает с облегчением.

Достают кольца, но кольцо невесты слишком маленькое или палец слишком большой, жидкость из тела вытеснена в руки узким корсетом, жених напрасно пытается надеть кольцо и вынужден, наконец, украдкой сунуть его себе в карман, зато невеста успешно надевает кольцо на палец жениха, с триумфом оборачивается и получает в лицо дождь из рисовых зерен. Они летят жестокими горстями, несколько зерен попадает ей прямо в лицо, оставляя неприятные следы вокруг глаз, проскальзывают то все кармашки и отверстия на фраке жениха, и когда он пытается их выгрести, швы начинают трещать, на помощь прибегает мать, чтобы он не остался вовсе без одежды. Невеста со всего размаху бросает свадебный букет в группу визжащих девушек, и та, в которую он попадает, в ужасе падает на землю, ударяется головой об один из булыжников, огораживающих клумбу. Ее приходится везти к врачу. Зато незамужняя тетка, схватившая букет, светится счастьем, пока сестра невесты не вырывает его у нее и не сообщает, что до пяти часов кидать букет нельзя. Потом подают шампанское.




Все пьют и фотографируются. Жених и невеста с бокалами шампанского и без них, их близкие, мать жениха с глазами полными слез и улыбающаяся хозяйка пансионата, но нет ни одной фотографии жениха без темных очков, хотя фотограф просит его снять их. Журналист из местной газеты тоже приехал осветить такое значительное событие, он записывает в блокнот несчастный случай со свадебным букетом. С Ниной здоровается фотограф с кладбища.

За стол рассаживаются по карточкам, на стене висят плакаты с указанием мест, тем не менее возникает небольшая заминка. Тетушка, у которой отняли букет, села на место невесты, ее приходится стаскивать и сгонять с места, но сумка ее остается висеть, что позже приводит к серьезным и долгим поискам. А новая жена отца жениха садится на место матери жениха, весьма неудачно, но после небольшого беспорядка и перебранки все оказываются на своих местах. Невеста разнервничалась и просит успокоительного, мать тотчас находит таблетку, она сморкается, открыв сумку, и потом шепчет:

— Не ешь целиком!

— Я уже съела!

— Это снотворное.




Будиль и Сванхильд разливают белое вино в узкие бокалы, Агнес, Ада и Уле сидят в открытых дверях столовой тихо как мышки и смотрят. Облака развеялись, лучи солнца неожиданно выхватывают полоску на столе, где подрагивают бело-зеленые ландыши, пузырьки еще поднимаются в шампанском, встает отец невесты, ударяет по бокалу и приветствует всех гостей:



		— Милости просим, милости просим,



		Холостяки и женатые,



		И кто жену только бросил.











Повсюду раздается смех.

— Теперь о серьезном!

Он громко смеется над собственной шуткой и перед тем, как продолжить, трет глаза и надевает очки.



		— Мы празднуем событие большое в жизни Лисе —



		Она выходит замуж за Андерса Риисе.











Когда он забывает рифму, ему помогает жена, она сидит, уткнув нос в копию стишка, на другой стороне стола.



		Лисе — девка хоть куда,



		Не привыкла ждать она!



		Помню, только родилась…











С этого момента он движется в хронологической последовательности и с большими подробностями рассказывает о жизни Лисе, начиная с младших классов и заканчивая пятнадцатью годами, когда она получила первую травму: родительский развод, затеянный матерью, которая начиталась феминистских журналов и пожелала себе новой весны.

Сванхильд напрочь забывает разливать вино за своим концом стола, настолько ее захватывает множество убедительных рифм оратора.




Когда вносится копченый лосось и по новой наливается белое вино, отец жениха стучит по бокалу, просит слова, с точки зрения сестер и матери невесты это не входит в регламент, но у отца жениха тоже есть кое-какие взгляды на брак, хотя они и не рифмуются. В сущности, он согласен с предыдущим оратором. Сам он счел необходимым развестись, когда, после нескольких лет несчастной семейной жизни с матерью жениха — он кивает в сторону Хильдегрюнн, Нина помнит ее имя — нескольких лет ужасного одиночества без какой-либо сексуальной жизни, встретился со своей теперешней, более любезной и молодой Марлен — он улыбается, указывая на нее, — женился на ней, и тут его сексуальная жизнь расцвела! Поэтому, если он и не призывает прямо к разрыву семейных отношений, то, во всяком случае, хотел бы указать на то, что есть более предпочтительные ситуации и это даже полезно детям, которые вновь получают возможность радоваться хорошему настроению сексуально удовлетворенных родителей. Все это он говорит, поскольку сегодня на повестке дня стоит женитьба и супружеская жизнь. Спасибо за внимание, теперь можно выпить!

Сванхильд кивает, соглашаясь.




На кухне пробуют красное вино, оно оказывается приличным. Будиль и Сванхильд выносят блюдо с бараниной в чесноке и тимьяне. Уле сосредоточенно чистит клубнику для десерта.




Мать жениха толкает его в спину, и жених просит слова, ударяя ножом по бокалу. Бокал переворачивается, и мать поспешно берет салфетку, жених встает, отряхивает брюки, в уголке рта у него застряла хлебная крошка, он все еще в темных очках. Он долго стоит и оглядывает себя. Мать толкает его в спину, он откашливается.

— Кхе-кхе, да. Я не очень привык произносить речи. Но, кхе-кхе, я бы хотел поблагодарить за мою невесту тех, кто ее родил, да, родителей то есть. Да, кхе-кхе, а теперь я, можно сказать, принимаю на себя ответственность за нее и буду стараться.

Здесь он делает паузу. Кажется, будто он что-то забыл, мать толкает его в спину.

— Да, и еще я должен поблагодарить мамочку.

Она, довольная, смотрит направо и налево. Звонит чей-то мобильник, судя по звуку, мобильник жениха, он поглядывает на карман, борясь с искушением взять трубку. Мать снова толкает его в спину, показывает на слова, которые она написала на скатерти, и он заканчивает очень быстро и очень камерно, так же, как Ари и Хокон


, ведь это так модно:

— У тебя большое сердце, и я тебя люблю.

Невеста зевает, жених может наконец-то взять телефон, звонят по срочному делу, и он выбегает. В тот же момент вскакивают двое мужчин, устремляются к невесте и целуют ее в обе щеки. Потому что когда из-за стола выходит жених, его друзья должны целовать невесту, и наоборот.

— Так написано в журнале, — шепчет Сванхильд на ухо Будиль, — мне рассказала сестра невесты.

А когда одна из сестер отправится в туалет, брат жениха должен целовать вторую сестру, и наоборот. Когда речь произносит тетя, дяди выпивают до дна, и двоюродные братья встают на стулья, когда речь произносит двоюродная сестра, дяди должны стоять на одной ноге, и так далее. Но не все столь же внимательно изучили журнал, как сестра невесты, отчего возникает смятение; гораздо больше народу, чем требуется, стоит на стульях на одной ноге, и целуются больше, чем предписано, опустошается больше бокалов, чем нужно по правилам.




Уле дочистил всю клубнику, не съев ни одной, и ягода за ягодой втыкает их в крем на лимонном суфле, разложенном по креманкам, готовым к сервировке. А в клубнику он втыкает бумажные зонтики. Это была его собственная идея, и он сам выбирал их в магазине, когда понял, что именно такие зонтики были в его стакане с лимонадом по дороге в Швецию. Он раскладывает их, голубые и желтые, и наискось протыкает каждую ягодку. Никто не имеет права ему помогать, и все должны молчать во время процедуры. Он цыкает на Бато и Влади, которые стоят в передниках поверх концертной одежды и споласкивают тарелки по мере их поступления на кухню. Язык торчит из уголка маленького ротика, глаза блестят, сорок стаканов в шесть рядов на столе, когда он заканчивает, все видят, что зонтики образуют кривой шведский флаг. Все это признают, но, к сожалению, произведение искусства придется разрушить, чтобы подать десерт. Уле закрывает глаза руками и всхлипывает, но Влади знает средство. Он берет «полароид», оставленный в прихожей, и фотографирует флаг, Уле тут же получает фотографию и с тех пор с ней не расстается.




На стороне стола, обслуживаемой Будиль, дела идут быстрее, чем у Сванхильд. Будиль деловита и хочет быстрее освободиться, чтобы присесть. Она убирает тарелки, когда сама решает, что гости наелись, зато щедра на красное вино. В это время Сванхильд окружает гостей антропософской заботой и положительной энергетикой, будто они — худосочные морковки. В результате довольно рано возникает дисбаланс: когда сторона Будиль заканчивает десерт, сторона Сванхильд получает добавку баранины, сопровождаемой теплыми мудрыми словами. На стороне Будиль говорят громче и жаждут высказаться, а сама Будиль садится среди гостей с джином. Тетя Огот, которую постоянно прогоняли со стула невесты, просит слова и хочет сообщить что-то важное. Потому что ни одна женщина до сих пор не произнесла речь! Она с горечью поджимает губы и прищуривает глаза:

— В этой семье нормально, что женщинам запрещено говорить в обществе? Да?

Она покачивается и хватается за край стола. У нее тоже есть чем поделиться относительно семейной жизни, хотя она и не замужем.

— Брак чересчур превозносится, — предупреждает она и указывает морщинистой рукой на невесту, у которой слипаются глаза.

— Думаете, моя жизнь без мужа была неполноценной?

С кухни заглядывают в столовую посмотреть, что происходит.

— Я вам покажу, — говорит она. — О! Когда-нибудь я вам еще покажу!

— Ура! — завершает Будиль.

Тетя сбивается, бормочет какую-то непонятную грубость и садится на место.

— Да, — говорит она Будиль, — во всяком случае, я высказалась.

— Да уж, высказалась, — кивает Будиль.

Теперь начинают искать сумку. На стуле она не висит, на полу ее тоже нет, кто-то ее украл, а в сумке было нечто важное! Всем велят ее искать, Агнес и Ада заползают под стол, сидят там дольше необходимого и выглядывают из-под скатерти, сумку вскоре находят на стуле спящей невесты, и тетушка Огот вовремя может принять свое слабительное.




Настало время для песенки, которую сестры записали серебряными буквами, но никто не хочет усаживаться обратно. Молодежь вышла на террасу покурить, все сняли обувь и устремляются через лужайку к кустам, куда их притягивают мешки с бутылками пива, старики перемещаются в гостиную, к чашкам с кофе, обед закончен. «Три звезды» убирают со стола и относят невесту в постель.




Все звуки — скрип столов и стульев, сытые и довольные голоса, несущиеся изо всех комнат, — озаряют кухню, где в одиночестве стоит Нина и намывает горы тарелок в теплой воде. Голоса и смех разносятся с такой же гулкостью, как шаги в церкви в сочельник перед торжественным закрытием дверей. Тучи рассеялись, свет устремляется в окна, не такой, как всегда, потому что в воздухе висит ливень из света, он льется от расцветших каштанов на аллее и греет глаза. Эвенсен торжественно прокрадывается к заправленным кофеваркам, за которые он отвечает.

— Ну! — шепчут все в один голос, и он нажимает на кнопки, которые загораются красным, вскоре кофеварки гудят и разносится аромат кофе.

— Видела бы меня Гудрюнн!




Мать жениха заглядывает к Нине в кухню. Хильдегрюнн — бывшая жена Арне, теперь женатого на сексуально активной Марлен, которая была в Париже, если Нина все правильно запомнила. Она приоткрывает дверь и заглядывает, будто совершает что-то незаконное, прошмыгивает через порог и останавливается, держась за ручку двери, затаив дыхание, будто ее кто-то преследует.

— Мне нужно передохнуть, — шепчет она, — там такая катавасия. Можно побыть здесь, пока я не приду в себя?

— Пожалуйста, — отвечает Нина.

— Ну, ну, — говорит Хильдегрюнн, — вот он и женился.

— Чудесно, — замечает Нина.

— Да, теперь у них обоих есть по жене, — говорит Хильдегрюнн, — и у Арне, и у Андерса.

— Да, — кивает Нина.

Мать жениха садится на кухонную табуретку, сутулится, сметает невидимые крошки со стола и пылинки с платья.

— Да, да.

Она прикусывает губу, слезы переполняют глаза.

— Уф, — смущенно вздыхает она, вытирая лицо рукавом, — да, да, в каком-то смысле это хорошо.

Сама она, как выясняется, живет в маленькой двухкомнатной квартире в пригороде, куда переехала после развода. Арне и Марлен оставили себе старый дом с кустами роз, яблонями и собакой, у нее же не было средств, чтобы его содержать, — а это очень обидно, потому что она куда больше Арне любила и сад, и собаку. Но держать собаку в своей теперешней квартире она не может. Кстати, ее зовут Белла, боксер шоколадного окраса.

— Красивое имя, — замечает Нина.

У Хильдегрюнн в сумке есть фотография, которую она протягивает через стол, Нина отходит от раковины посмотреть, но с ее резиновых перчаток капает на фотографию, и когда она хочет стереть воду, вместе с водой стирается голова Беллы. Хильдегрюнн хватает фотографию, сушит на коленях, дует на нее безо всякой нужды, склоняется над столом и всхлипывает.

— Извините, извините, — говорит Нина и хочет погладить ее по волосам, но боится испортить заодно и прическу. Она наклоняется, прислоняется головой к голове Хильдегрюнн, как бы обнимая ее. Та глубоко вздыхает, спина содрогается, в дверях появляется Эвенсен — он пришел проверить кофе. Хильдегрюнн вытирает лицо, кладет испорченную фотографию в карман платья и, пошатываясь, выходит. В дверях она поворачивается к Нине и бормочет «спасибо».




Подают кофе с коньяком, из кладовки выносят высокий свадебный торт, он возвышается на кухонном столе пятью ярусами. Агнес втыкает в него бенгальские огни, но боится нести. Будиль неуверенно держится на ногах из-за подагры, а у Сванхильд очень слабая правая рука.

— Я справлюсь, — говорит Эвенсен и делает шаг вперед. Нина зажигает огни, Агнес бежит впереди и везде гасит свет.

— Тсс! Несут торт!

На дворе лето, и в комнатах полностью не темнеет, зато они погружаются в сказочные фиолетовые сумерки. Эвенсен приседает, протискивает руки под форму и одним уверенным движением поднимает торт. Уле открывает ему дверь, Бато берет три торжественных ноты на аккордеоне.

— Вообразить только, какая у меня теперь жизнь, — говорит Эвенсен.

По комнатам пробегает дрожащий вздох сразу вслед за появлением Эвенсена и Агнес, которая придерживает его за руку, чтобы он не оступился, тонкие седые волосы на его голове стоят торчком, будто маленькие, вибрирующие праздничные антенны. Молодежь возвращается из сада посмотреть на торт, Эвенсен подходит к столу, прибранному Адой, с большим достоинством, приседая, сгружает торт на стол и низко кланяется:

— Прошу к столу! Угощайтесь!




Но кто же будет резать торт, если невеста спит, в журнале об этом ничего не написано. Жених не хочет делать это в одиночку, все возмутятся, если он притронется к торту, к тому же он плохо видит в темных очках. Бенгальские огни гаснут, пока все обсуждают проблему, молодежь собирается возвращаться на лужайку, на пляж и к пиву, и тут Будиль хватает нож, протыкает торт и отрезает себе огромный кусок. Мать невесты вскрикивает, как будто проткнули ее саму, и отказывается платить за торт, не разрезанный собственной рукой ее дочери, — знают ли гости, к каким несчастьям это может привести, если верить журналу?

— Now the party is rocking!


 — говорит Будиль, пожевывая марципановую розочку. — А кто будет бросать свадебный букет, если невеста спит? Об этом тоже ничего не написано в журнале.

Если бы молодость знала!

— А кто будет танцевать вальс с женихом?

Если бы старость могла!

Мать невесты плачет, молодежь начала лопать торт, «Три звезды» играют танцевальную музыку.

Балканские ритмы устремляются в ночь и приводят все в движение. Уле и Эвенсен сели на лестницу у входа в кухню, закрыли за собой дверь, подальше от будоражащих ритмов. Зажгли четыре последних бенгальских огня и держат их перед собой. Сначала два, а потом еще два оставшихся. Они горят так странно, невозможно понять, какого они на самом деле цвета. Сначала огонь сверкающий и белый, потом вдруг становится голубым или красным, бенгальские свечи не похожи на звезды. Скорее на мерцание моря. Нет, они напоминают то, что получается вокруг весел у Эвенсена, когда он быстро гребет.

— Да, ты прав, — говорит Эвенсен.

— Такой белый, как пена от мотора лодки.

— Ты дважды прав, — говорит Эвенсен.

— И ты прав.

— Трижды!

— Опять прав, ты — умный парень!

— Да, — говорит Уле, — умный. И это нелегко.

— Нет, нелегко, и ты снова прав.




Перед ними расстилается море из черных кустов с острыми торчащими веточками. Они не похожи на шипы и торчат по-другому. Скорее — на решетку. Целое море от этого дома до дома Уле. От этого дома до Эвенсена. Если бы через них можно было пройти — это был бы кратчайший путь.

— Да, ты прав.

Но так не годится. Даже собаки не могут пройти в кустах. Может, даже кошки не могут. Но Ада и Агнес нашли в них туннель, у них там пещера. Уле там не был, но он их слышит. Даже сейчас.

— Слышишь?

— Нет, — говорит Эвенсен.

Они прислушиваются, но кругом раздается только балканская музыка и взрослые голоса.

— Нет, послушай вот здесь!

Уле показывает на кустарник. Точно, внутри слышен шепот, там кто-то двигается.

— Там их никто не найдет. Это потайное место. Если начнется война, я попрошусь к ним в убежище.




Будиль проходит мимо в поисках пьяного дяди. Нет, его здесь не видели. Сестра невесты писает в кустах сирени, Будиль и у нее спрашивает про пьяного дядю.

— Какого дядю?

— Пьяного.

— Дядю Хьелля?

— Да. Так где он?

Дядя Хьелль курит сигару в плетеном кресле на террасе. Сейчас его спасет курс воздержания от алкоголя Фанни Дакерт всего за полцены. Он отказывается показать ей свои пальцы на ногах, тем не менее ей удается их разглядеть, и она констатирует, что у него нет подагры, зато есть мозоль на правой пятке, но это — самое обычное и весьма распространенное дело. Она отводит его к пристани, где они долго сидят и обмениваются опытом, а между ними стоит бутылка коньяку из Швеции.




Еще раз Хильдегрюнн прокрадывается на кухню, чтобы отдохнуть от самозабвенного поедания торта в гостиной. С бокалом коньяка она сидит за столом и смотрит, как Нина прибирается. Говорит, что попробовала разделить всеобщую радость, но это сложно. Тем более теперь, когда испорчена фотография Беллы.

Волосы растрепались и без Нининой помощи, тушь размазалась под глазами двумя треугольниками, и Хильдегрюнн стала похожа на клоуна, золотая пуговица на платье цвета морской волны расстегнулась, и показался старомодный бюстгальтер. Ей кажется, она никого там не знает. Даже те, про кого она думала, что знает, оказались чужими. Невесту она видела до свадьбы всего один раз. Они не заходили к ней в гости в двухкомнатную квартиру, они предпочитают большой дом с розовыми кустами, яблонями и собакой, в котором сын вырос. И это неудивительно, но в то же время удивительно. Она криво наклоняет бокал с коньяком, проносит его мимо рта, и коньяк течет по подбородку, оставляя полосы. Она вытирается рукавом и наваливается грудью на стол, накрыв голову руками. Нина снимает перчатки и садится, гладит ее по волосам, отбрасывает их с затылка, они седые и жалкие. Хильдегрюнн поворачивается к Нине, касается ее губ своими, потом рыдает у Нины на груди.

— Ну, ну.

Через какое-то время она приходит в себя, и Нина может снова надеть перчатки и сполоснуть кофейные чашки.

— Спасибо, что дали мне здесь посидеть.

— Ну что вы, не за что.

— У вас тоже нет мужа?

— Нет, — отвечает Нина.

— Будучи женщиной, можно стать мужененавистницей.

— Ну да.

— Я хотела убить его сковородкой, но руки слишком слабые.

— Хорошо, что вы этого не сделали.

Нина включает еще одну посудомоечную машину с блюдцами для торта и кофейными чашками, снимает передник и вешает его на крючок, закрывает глаза и слышит разносящуюся из столовой музыку. Когда она снова открывает глаза, то видит на улице Сванхильд, она смотрит на свое отражение в окне, на голове у нее фата, которую кто-то, видимо, стянул с невесты, прежде чем ее отнесли в постель. Нина отворачивается и видит, как Хильдегрюнн выходит из кухни с половником в руке.

— Хильдегрюнн!

Шатаясь, она идет к гостиной, встает посреди комнаты и озирается.

— Хильдегрюнн!

Нина обхватывает ее сзади, половник падает на пол, Хильдегрюнн падает на Нину, ухватывается за ее плечи и рыдает прямо ей в ухо:

— Я хотела убить не его, а себя!

Нина гладит ее по спине, по волосам, выводит из комнаты и смотрит, как остальные следят за ними, весьма довольные собой.

— Ну, ну, — шепчет Нина и помогает Хильдегрюнн подняться по лестнице, в номер, где на вешалке висит пальто, а под раковиной стоит пара хороших прогулочных туфель, на столе — будильник, снотворное, духи и баночка с кремом для лица.

Нина укладывает ее в кровать. Снимает с нее вечерние туфли, расстегивает пуговицы на платье и стаскивает его с плеч. Давно с ней этого никто не делал, замечает Нина про себя, живот такой белый и одинокий. Она расстегивает лифчик, Хильдегрюнн позволяет себя раздеть, приподнимается, когда просят, Нина стаскивает с нее платье через ноги, потом колготки, она поднимает ноги одну за другой, Нина складывает вещи на стул и осторожно укладывает ее обратно на подушку. В этот момент руки Хильдегрюнн обнимают ее за плечи и притягивают к себе, лицо Нины прижато к лицу Хильдегрюнн, губы прижаты к губам Хильдегрюнн, она целует Нину, все происходит так быстро, язык во рту у Нины, и ей ничего не остается, как ответить на поцелуй, она опускается на кровать, у нее нет сил сопротивляться. Она склоняется над матерью жениха, прижавшись к ней губами, в ее отчаянном морщинистом объятии, пока оно не ослабевает, Хильдегрюнн отворачивается к стенке и беззвучно рыдает в подушку. Нина сидит рядом еще немного, гладит ее по голове:

— Ну, ну.

Наконец, она закрывает глаза и, наверное, засыпает.




Слегка неуверенной походкой Нина спускается на кухню. Наливает коньяку и опустошает бокал одним глотком. Садится на стул и выпивает еще. Да, да, такова жизнь. Бедняга Хильдегрюнн. Таково одиночество. Ей самой еще придется его пережить. Оно неизбежно. В конце концов, она немного утешила Хильдегрюнн и остановила убийство или самоубийство, кто знает. Да, да. Это совсем не опасно. На самом деле только к лучшему. Вот и через это она тоже прошла. Многие никогда не переживали ничего подобного. Да, да. В сущности, она должна радоваться. И она радуется. Хильдегрюнн сейчас спит. Опасность миновала.




Детям пора ложиться спать, а старикам — отправляться домой. Все вещи невесты упаковывают в ее номере в коробки и чемоданы и заносят в машину вместе с журналами и самой невестой, чтобы исчезнуть в ночи. «Три звезды» по просьбам молодых и старых перешли от балканских ритмов к ресторанному репертуару. Гости мясистыми растениями виснут друг на друге посреди танцпола. Бренне сидит в углу и смотрит на них с завистью, но Будиль видела по телевизору танец на инвалидной коляске, она решила сжалиться над ним. Какое-то время все идет отлично, его гипсовые ноги сметают остальных с танцпола, и им нравится, что все пространство теперь принадлежит только им, но потом они слишком быстро входят в поворот, Будиль теряет равновесие и падает назад, не отпуская коляски. Бренне нечем сопротивляться, он следует за ней, вылетает из коляски и падает на пол, где лежит подозрительно тихо. Народ собирается вокруг, Будиль встает сама, но Бренне приходится поднимать и усаживать в коляску восьми мужчинам, он вывихнул запястье и поцарапал лоб, но не хочет ехать в больницу. В этот момент очень кстати «Три звезды» завершают выступление инструментальным исполнением «Несчастного человека», и все старательно подпевают, поднимая в воздух горящие зажигалки.

— Ох, тупой Эгнер, — раздается стон Будиль с террасы, — полон предрассудков относительно незамужних, несчастных и разбойников.

— А мне он нравится, — говорит Нина, — в его стихах все заканчивается хорошо.

— Для кого, позвольте спросить? Для тетушки Софии


? Я играла ее четыре сезона по всей стране. Happy ending


? Когда ее в конце грабят разбойники, а потом все возвращают?

— А мне так нравится поющий верблюд, который ходит по маршруту юг-север и носит перец и корицу, и его знают во всех городах как говорящего верблюда.

— Бррр! Идиотский верблюд.

— Его научил говорить в детстве один дромадер, которого научила мама, которую научил ее отец.

— So what?




— Дромадер учит искусству говорить верблюда, а не все могут поделиться своим искусством, вот тебе и повод к ссорам и зависти — ведь у дромадера один горб, а у верблюда два — и так далее.

— Нина, ты пьяная.

— Да, немного.

— Поставь тесто для хлеба!

— Просто стало хорошо, что так удачно так прошло… Рифмуется.

— Поставь тесто, Нина.




Она ставит тесто. Оно подымается на блюде, пока оставшиеся в саду гости отправляются на ночное купание. Бульканье и вопли купальщиков громко раздаются в неподвижном ночном воздухе, на небе видны три застывших облака, похожие на рыб. Лунный свет делает все ненастоящим, превращает все в ясные золотистые фигуры, разделяемые черными тенями.

Тесто подымается на блюде, пока Нина прибирает дом, скоро столы под синими клетчатыми скатертями с букетами ландышей будут готовы к завтраку, теперь она гасит свет. Идет через лужайку к летнему домику, мимо «ягуара», в котором лежит жених в тесных объятиях свидетельницы со стороны невесты, в летнем домике Энвер играет на гитаре, а Будиль пьет сливовицу. За окном ночное небо опускается темным, блестящим занавесом. Ах, какое невозможное лето! Я бросаю золото тебе в след, а ты тонешь.




Наступает утро


Нина — единственная, кто его встречает.




Вокруг все спят, боснийское трио с волосатыми руками поверх одеяла, Сванхильд и Уле, обнявшись, на нижней койке, Будиль на соседней. Они дышат в такт, будто слышат друг друга во сне и хотят дышать вместе, похоже, так оно и есть.




Только Нина не спит. Только Нина выходит. «Ягуар» опустел. Воздух прохладный, будто его пропустили через решетку из стылого железа. Солнце сверкает белым светом. Прошел дождь, капли еще лежат на тяжелой земле за домом и напоминают вобравшие в себя свет бриллианты. Она заходит в дом, проходит сквозь него, некоторые комнаты пусты, кровати стоят неприбранные, будто спавшие в них уехали в жуткой спешке. Кровать Агнес пуста, она лежит на пристани и смотрит на воду. Вокруг нее на влажных камнях рассыпаны бледные, прозрачные лепестки ромашки.

— Я гадала на четырнадцати ромашках, но не считала лепестки, — говорит она, — хотела проверить, как бывает по правде.

— И как?

— Большинство говорило «не любит».

— Сначала считай, тогда будет лучше.

— Но это же вранье.

— Нет, мы сами определяем правила.

— Да?

Становится теплее. Чувствуешь, Агнес? Теплее и теплее с каждой секундой. Наступило настоящее лето. Вчера все было замечательно. Правда ведь?

— Мама?

— Ага.

Так тепло, что вода испаряется с тропинки и с пристани и исчезает, как некоторые события прошедших вечера и ночи вместе со светом испаряются и исчезают. И хотя вся влага поднимается в воздух, земля кажется тяжелее, она более влажная и притягательная, в июле она станет тяжелой, как бомба.

— Мама? Я хотела спросить.

Да? Такой теплой и тяжелой, Агнес, что почти невозможно разговаривать. Может быть, сначала надо считать слова, а потом произносить их, как ты сперва считаешь лепестки ромашки, а потом задаешь вопрос.




Будиль все улаживает


Итог вчерашнего вечера однозначен: праздник удался на славу. Когда все гости разъехались, они доедают остатки свадебного обеда на лужайке, игнорируя заметку в местной газете, которую им прислали Сванхильд с Уле.








«НЕСЧАСТЬЯ В ГРЕПАНЕ НЕСКОНЧАЕМЫ


Ни одного выходного не проходит без несчастных случаев во вновь открывшемся пансионате у моря. В четвертый раз за последние четыре недели…»





И так далее о букете невесты и падении. Больше они ничего не читают и отправляют газету обратно, но Уле вскоре возвращается, не выполнив поручения. Перед их домом стоит желтая машина, и он не хочет мешать.

— У мамы гости.

— Да? И кто?

— Этот, с желтой машиной.

— Желтая машина, нехорошо. Я бы опасалась мужчины в желтой машине.




Через полчаса она и в самом деле приходит в слезах. Женатый мужчина не хочет бросать жену и новорожденного ребенка, поэтому не будет у Сванхильд никакой свадьбы в ближайшее время. Но он очень хочет навещать ее по дороге на рыбалку и с рыбалки. Он был у нее сегодня три четверти часа, быстро овладел ею на диване и снова исчез, а когда она попросила его остаться подольше, он обвинил ее в том, что она многого хочет.

— Разве я многого хочу? Просто немного пообщаться до и после?

Нет, они так не думают.

— Он такой жестокий, такой беспощадный!

Они согласно кивают.

— Не думаю, что он вообще что-нибудь говорил обо мне жене, хотя он это утверждает. Возможно, никогда и не скажет.

Они согласно кивают.

— Чего он ждет? Что мне будет достаточно одного часа раз в две недели, перепихнуться на диване? Он свалил и даже не может обещать, что появится снова!

Они согласно кивают.

— Шесть! — говорит Будиль и стучит по столу. — Джин с тоником! Пожалуйста! Будет очень вкусно.

— И так продолжается несколько лет!

— Оставь его, друг мой, — говорит Будиль.

— То есть?

— Брось его, киска. Ты сама говоришь, он тебя не любит, ведет себя как скотина.

— Легко сказать.

— Он ведет себя так, словно ты — мусор, он просто тебя использует! Брось его!

— Ну, ему тоже непросто. У него жена и дети.

— Ты его еще защищаешь? Ты сама-то себя слышишь?

— А ты не знаешь, о чем говоришь!

— Он презирает тебя! Ни на секунду он не задумался о том, чтобы с тобой остаться! Никогда! Ты — наивная идиотка!

Сванхильд встает, слезы текут ручьями, губы дрожат:

— Как ты жестока! Ужасно…

Она разворачивается и, спотыкаясь, устремляется вверх по шхере.

— Невероятно, — говорит Будиль, — что живущий крохами может так растолстеть.




Она готовит себе новый коктейль.

— Она должна расстаться с ним, правда, Бренне?

Ну да, да. Он не одобряет отношений вне брака.

— Значит, надо сделать это за нее! — решает Будиль. — Ради нее же. Тогда прекратятся эти картинки с морковкой и тлеющим вулканом, которые истощают все силы. На них и смотреть-то не хочется, наслаждаясь на веранде каким-нибудь напитком. Фьють! И вяло вылетел из вулкана камушек. Нет. Необходимо настоящее извержение, изрыгание и переворот, пламя и взрывы, которых нет на картине, которые сотрясают, кружат и сжигают окрестности и покрывают все горящими камнями и густым слоем черной сажи! Уле! Как зовут того человека, который только что был у мамы, на желтой машине?

— Хокон.

— А фамилию не помнишь, дружок?

Уле разгребает песок на пляже.

— Йенсен.

— Хокон Йенсен?

— Да.

— Ну вот, молодец. Хокон Йенсен из Тёнсберга. Отлично.

— Это правильно, что я сказал?

— Совершенно, друг мой.

Она звонит в справочную, ее переключают на нужного абонента.

— Хокон Йенсен? Спасибо. Можно поговорить с вашей женой?

Глаза горят и бегают туда-сюда, как у заводной куклы.

— Ваш муж вам изменяет уже много лет.

Она тут же кладет трубку и хихикает.

— Ну вот и все, я бы сказала, даже слишком быстро. Больше никому не надо звонить?




Она вспоминает, кому еще можно позвонить. Летний вечер легкий и мягкий. Плакучие ивы бросают тень на спящую воду, лодка Эвенсена раскачивается посреди огромного сверкающего моря, они машут друг другу.

— Это же только правда. Ничего, кроме правды. Если они так боятся правды — это их дело, но пусть дают окружающим с этой правдой жить. Это ведь тоже чего-то стоит? Будьте добры, еще джин с тоником. Нет, они не наложат на себя руки! Если они покончат с собой, значит, они не вынесли правды, ведь дело не в звонке, а в том, что он попал в цель. Нет, нет, Нина, про меня никто в некрологе не напишет «Она утешала нас, когда мы приближались к концу нашего жизненного пути». Что за бред! Я буду так желчна, испугана и зла, сколько захочу, говоря откровенно. Неужели накануне самого серьезного события в жизни мне надо притворяться и пытаться в мои последние часы произвести приятное впечатление на того, кто, возможно, прочитает мой некролог в газете? Если обо мне напишут некролог — нет, такого никогда не будет, тем лучше, — на моем надгробии не напишут «спасибо», или «с миром», или «милость», напишут «гнилость»!

— Но…

— Да? Возможно, я ошибаюсь, но я чувствую, что ты думаешь.

— Я…

— Нет, нет, чушь, даже слышать не хочу! Ты слишком добрая, Нина, ты так до наивности добра, что от этого только хуже.

Она допивает коктейль, закрывает глаза и откашливается:

— Под звездами всегда дует сильный ветер, Нина! Мы здесь, чтобы страдать и очищаться. Мы ищем свой путь в тумане, идем неверной походкой, каждую секунду боимся, следим за своими тяжелыми, как судьба, шагами и надеемся когда-нибудь из этого благополучно выбраться, но это маловероятно, нельзя рассчитывать ни на чью помощь. Согласен, Бренне?




Тут они видят Сванхильд, стремительно сбегающую вниз по шхере. Она выкрикивает что-то, еще не добравшись до них.

— Что ты наделала? — Она продолжает бежать, пока не оказывается прямо перед Будиль, лицом к лицу: — Это ты! Я знаю, это ты!

— А, любовник успел позвонить?

— Да!!

— Что же, дружок, надо быть готовой ко всему.

— Ты говоришь, как по писаному. Хочешь знать, что сказала его жена?

Она подходит еще ближе в порыве невероятного мужества, голос ее меняется, в нем больше нет мелодичности.

— Хочешь знать, что она сказала?

— Да, и что?

— Что наверняка какая-нибудь старушенция развлекается!

Она повторяет это предложение дважды, подчеркивая «старушенцию», тащит Уле за собой через шхеру и кричит, что никогда не вернется.

Будиль поднимает одну бровь, жест куда более красноречивый, чем если бы она вознесла руки к небесам.




Да, да. Бутылка с джином пустеет, Будиль в ударе.

— Ну да, мы любим эротику, — читает она лекцию всем присутствующим. — Мы жаждем эротики, но так же сильно ее ненавидим, потому что она — причина наших несчастий и отчаяния, наших комплексов и зависти, правда, Бренне, и мы хотим лишить эротику животворящей силы, я права?

Она набирает длинный американский номер Осхильд Бренне, чтобы сказать все, что думает о ее поведении, этому Бренне не препятствует, но как только он слышит ее голос, живой голос Осхильд на другом конце океана, который так по-человечески подрагивает прямо перед ним, — Будиль включила громкую связь, чтобы все слышали, как зевает жертва, — он бледнеет, лицо его вдруг становится как грязный гипс на ногах, он берет костыли и хромает в свой номер через столовую вверх по лестнице.




Бренне снимает гипс


Он уже жаловался, как ему тяжело, когда лежал в больнице с задранными ногами. Не удивительно, что у него началась клаустрофобия. Ему давали успокоительное, а до этого — болеутоляющее, поэтому помнит он все как в тумане. Потом стало еще хуже, когда он не мог уснуть. Одна мысль посреди тихой ночи о том, что он заперт под тяжелой массой гипса, приводила его в панику, непреодолимо хотелось биться ногами о стену и сломать гипс, услышать, как он трещит, освободиться от него, но не было сил приподнять ноги даже на сантиметр.




Посреди ночи Нина просыпается от глухих ударов на лестнице, к которым она уже привыкла. Особенный звук, издаваемый загипсованными ногами. Потому она даже не волнуется. Звук этот знаком, во сне она видит пирата, не с одной деревянной ногой, а с двумя, не с одним крюком в руке, а с двумя, и это странное плавсредство маневрирует у нее в доме на лестнице, переплыв через семь морей на воздушном корабле. Она просыпается и понимает, что это Бренне спускается по лестнице посреди ночи, времени два часа.




Она обнаруживает его в мастерской, где он сидит с самой большой ножовкой, готовый распилить ногу пополам, с пеной на губах и улыбкой, пока на ножовке не появляется кровь. Тогда он ликует, разрывает гипс на четыре куска и начинает пилить вдоль, хватает инструмент, до которого может дотянуться — молоток, ножницы, шило, — кромсает, режет и ломает гипс, и когда отпадают последние куски, он кричит от радости. Перед ним на дощатом полу лежат две посеревших исхудавших ноги с длинными темными волосами, вросшими в кожу. Со слезами на глазах он набрасывается на них:

— Мои ноги, мои ноги! Мои бедные, покинувшие меня, беспризорные, блудные ноги!

Он расширил словарный запас, прочитав так много книг из библиотеки своей сбежавшей жены.




Будиль хочет, чтобы и ей досталась частичка славы. Если бы она не позвонила, и так далее. Она не помнит, кому посылала сообщения, с кем говорила, успела ли обзвонить всех, кого надо. Списки отправленных сообщений и набранных номеров пусты. В первую секунду она думает, что ненароком стерла их, но потом вспоминает, что сделала это намеренно, чтобы оградить себя от чтения. Если бы ей вздумалось читать их на трезвую голову, при дневном свете, пришлось бы выпить, а было еще слишком рано. Хватит того, что она написала сообщения и отправила, и лучше о них не вспоминать. Какая она сообразительная, уже с ночи понимает, что не захочет читать сообщения утром, и стирает их так же быстро, как отправляет, с глаз долой.

— Очень гуманно, — говорит она, — но, может быть, все-таки зря?




Mission completed





Будиль собирает вещи. Миссия закончена, пора отправляться, она заказала такси, и тут они видят Сванхильд, она идет через шхеры, как всегда тяжелой походкой, в тоске и печали.

— Ну, что я говорила?

— Бедная Сванхильд!

Женатый мужчина порвал с ней. Из-за звонка жена стала подозрительной. Теперь он разозлен, он ненавидит ее и больше не хочет встречаться.

— Ты понимаешь, что ты наделала?

— Я вижу, ты плачешь. Но ты плакала вчера, ты плакала позавчера, ты плакала два дня назад, и ты будешь снова плакать завтра.

— Я хочу лежать вместе с ним в могиле!

— Ха! Только он предпочтет труп посвежее.

— Мне холодно, я никуда не двигаюсь, все время стою на месте.

— Посмотри на Бренне, он освободил себя молотком и ножовкой.

— Я пытаюсь заставить любовь прийти ко мне, но она не идет.

— Помолчи! Будешь продолжать в том же духе, мы протрезвеем, похолодеем и состаримся.




Она поворачивается к Нине:

— Спасибо, киска. Как было хорошо! Я чудесно повеселилась, — она придвигается ближе, — но, боже мой, как скучно было бы здесь без меня.




Будиль голосует, такси останавливается, она садится и опускает стекло:

— Итак, друзья мои, я покидаю место преступления. Удачи со стихотворением и затворничеством! Тоска — это условие, Сванхильд, забвение — инструмент, а жизнь — праздник. Аминь!




Interregnum





Вновь воцаряется мир. В сумерках проплывают корабли, четырехугольники цвета мела с громко гудящими трубами, а над ними — неподвижные веера из дыма.

Даже если она попадет в тюрьму, она выживет, лишь бы удавалось писать, так она думала. Если бы у нее была ручка и бумага или что угодно, чем можно записывать, кусочки штукатурки или сухие листья, которые, как она читала, использовали в каких-то далеких тюрьмах. К счастью, поэтам проще, чем романистам.

Какой-то африканский политик-оппозиционист, отсидевший долгий срок, старался двигаться как можно больше и даже уставал по вечерам и долго спал, а во сне оказывался на свободе. Она бы делала так же. Двигалась бы по-всякому, ходила по кругу, тренировала самые ненужные мышцы и самые нужные, тянулась бы к потолку и к углам, пиналась в дверь, делала сальто без разбега. В голове создавался некий балет, иногда ей хотелось танцевать. Да, она могла бы продержаться, и как приятно это сознавать.




Больше никто не заказывает банкетов, но на выходных неожиданно приезжает еще одна семья с детьми и весь день проводит на пляже. Дети купаются в прогревающейся день ото дня воде, лепят песчаные куличи и строят замки лопаткой и совочком, одалживают мячи у Уле, надувают их из баллона с гелием, который Франк Нильсен до сих пор не забрал. Вечером повсюду раскиданы вещи, брошены и забыты в песке и кустах, — разорванные и испачканные, они не жалуются, разрешают на себя садиться и наступать. С благодарностью, проникшись их терпением, Нина собирает вещи, когда солнце опускается, а гниловато-соленый запах моря смешивается с горько-сладким ароматом кампари.

Обгоревшие на солнце, днем дети спят. Родители относят их в постель, а потом сидят за коньяком на слабо освещенной веранде. Запах водорослей теперь такой же сильный, как запах земли в лесу, за домом слышен шорох деревьев, такой же сильный, как шум волн у берега. Простыни развеваются на веревках, словно неуправляемые паруса, начинается позднее лето.




По четвергам вечером приезжает Юхан Антонсен, иногда в полном составе появляется боснийское трио, если, правда, они не рыбачат, или не столярничают в летнем домике, или не мастерят клеток для птиц и подносов, которые они задешево продают, разъезжая по округе на бордовом «вольво» Антонсена.




Францен появляется с новой фру Францен, по счастью, у Нины отложены его десять тысяч крон. Приезжают бездетные, которые со временем выглядят еще более бездетными, и чужие дети раздеваются и выставляют напоказ свои пухлые ручки и ножки и издают детские звуки. Фру Хюсет смотрит на них так, что матери притягивают детей к себе, чтобы их не украли. Такое случается, и Нина обычно пропускает подобные заметки в газетах. И долгосрочные прогнозы погоды, если в них предсказывают осадки, и статьи о неразрешимых войнах и засухах в далеких странах, каждая секунда лета дорога.




Какая-то супружеская пара садится на террасу и хочет провести время до обеда за бокалом вина. Через минуту они уже не находят себе места, будто они сидят на сцене и не могут вспомнить нужных слов. Они интересуются, есть ли телевизор в библиотеке, чтобы убить время. Нина качает головой, они поднимаются в номер, задергивают жалюзи и смотрят телевизор, потом опять спускаются, опьяненные убитым временем, радуясь тому, что оно прошло. И такое поведение не исключение, а правило. Кто-то живет в темноте, потому что стесняется попросить вкрутить лампочку. Кто-то сворачивает использованные полотенца и перед отъездом кидает их в баки с мусором за кухней. Жизнь их течет в беспомощности и растерянности. В прихожей за огнетушителем она находит тщательно пережеванный обед из трех блюд, красиво завернутый в наволочку. В цветочном горшке на лестничной площадке лежат два использованных презерватива, чуть присыпанные землей. Такое ощущение, что мы не понимаем законов, которые руководят нашими поступками. В ящике на кухне растет стопка со счетами, рассортированными по просроченным датам оплаты. Про заказное письмо от губернатора она и забыла.




Такое случается каждый день


Стоит чудесный вечер. Легкий, свежий ветерок. Трава и листья на деревьях наполнены соками и теплом, но все равно остаются прохладными, как кожица на собранном ночью черном винограде. Большие поросшие мхом камни тихо поют, море, поднимающее все к свету и все на свете выносящее, отдыхает. Толкает вялые волны с серебристым кантиком к пляжу и красиво укладывает камушки. Обратная волна, бегущая с горизонта от белых яхт, которые напоминают обо всем далеком, что есть по пути, едва заметна. Стоит такой бесподобно чудесный вечер, и вот они выезжают. Бордовое «вольво» на прямой как стрела дороге из города между полей, за рулем Бато. Играет музыка, стекла опущены на последнем солнце в плоском оранжевом свете. Они продали весь сегодняшний улов и радуются, и тут Уле зачем-то выбегает на поворот. С неправильной скоростью, в неправильном направлении, в неправильную секунду вылетает он на дорогу, возможно, что-то подобрать, и оказывается перед «вольво», которое не успевает остановиться, сбивает его и переезжает, еще никто не понял, что случилось, а Уле уже лежит на дороге без сознания. Машина шарахается в сторону и заканчивает путь в кустах рябины в канаве, Влади и Энвер выбегают, а Бато остается в машине и по-прежнему ничего не понимает. Но Энвер вызывает «Скорую помощь», а Влади склоняется над Уле и делает ему искусственное дыхание. «Скорая помощь» приезжает, приходят жильцы соседних домов, Энвер бежит и кричит вниз по аллее среди цветущих каштанов, они слышат его заранее, но не понимают, кто кричит и зачем, пока он не останавливается перед ними на лужайке, размахивая руками, и они понимают, что все серьезно.

— Уле, — кричит он, — Уле! Уле! — поворачивается и бежит обратно, зовет их с собой, и они понимают, что надо бежать за ним, куда он зовет и показывает, весь путь до главной дороги, куда уже приехала «скорая» и забрала Уле, на обочине осталось только немного крови. Все смотрят на Бато, у него шок, его надо положить в больницу, Влади сидит в канаве на камне. Нина слышит имя Уле, приходит Сванхильд, она бежит не так быстро, как другие, тоже слышит имя Уле и спрашивает, что случилось, прибегают Ада и Агнес, что им сказать? Он умер? Он умер? Кто-то сказал, что он умер? Серьезная полицейская служащая кивает. Она не хочет ничего говорить, она качает головой. Так обычно бывает. Каждый день, один раз в день в Норвегии, а сколько раз за день во всем мире? Сванхильд оседает в канаву, выключаясь из реальности.

Агнес ничего не понимает. Строгая женщина из полиции качает головой, мужчины отмечают полосатой лентой место, где кровь просочилась в асфальт, туда никого не пускают. Она молчит, все молчат, с еще одной полицейской машиной приезжает мужчина и садится рядом со Сванхильд, когда узнает, что она мать мальчика.

— Он там совсем один, ему страшно, и он совсем один.

Полицейский отвезет ее к нему, посадит в машину и отвезет ее в больницу, они уезжают, машина исчезает за верхушкой холма вместе с ветром, будто бы все исчезает с ветром, как наши слова, когда их произносишь, несмотря на свою весомость, вдруг исчезают с ветром из этого мира, прочь, будто никогда не были сказаны, а жизнь продолжается, словно и не было этих слов. Но не все продолжается. Есть вещи, которые внезапно останавливаются. Сердце останавливается. Вот! Вот оно. Оно больше не бьется. Проезжает машина и останавливает его. Проводят стандартный контроль на алкоголь, возможно, Бато выпил немного сливовицы. Где живет Бато, есть ли у него вид на жительство? Приезжает новая «скорая», в нее вносят Бато. Юхан Антонсен объясняет, Юхан Антонсен сохраняет спокойствие, но Агнес и Ада ничего не понимают и только задают вопросы. Он не умер? Кто-то сказал, он умер? Что им ответить? Аду заберут, но Агнес останется, как ей объяснить? Только унести и утешить. Нина уносит дочку и утешает ее. Все будет хорошо. Они сделают все, чтобы его спасти. Врачи так много могут в наше время. Может, он показался кому-то мертвым, потому что лежал так тихо в обмороке, ты же знаешь, как тихо он может лежать, когда боится, когда чего-то не понимает, все будет хорошо. Она врет изо всех сил, а врать она умеет. Она врет, и вскоре сама начинает верить. Все будет хорошо. Врачи так много могут. Может, он показался мертвым, потому что лежал неподвижно, как только Уле умеет, и был без сознания. Зачем все так? В наше время так хорошо лечат, почти со всем справляются, и Агнес засыпает.




Опустошенная враньем и уставшая, Нина смотрит на свою спящую дочку. Она тоже умрет. Только не сейчас, не у нее на руках. Но может случиться, что и на руках. Так бывает, и когда такое происходит, этого уже не изменишь. Так случается, а когда случилось, обратно не вернешь, с таким столкнешься и ничего не изменишь, какие слова ни говори.




Он умер. Умер в тот же вечер. Так бывает. В каком-то смысле все очень просто. Быть или не быть, и так далее.

Он был, теперь его больше нет. Никакого Уле. Он попал под машину, такое случается каждый день. Так бывает.




Погода изумительная. Не слишком жарко, не слишком холодно. Они пьют коньяк, но в мире все по-другому, они пьют, чтобы заснуть. Довольно коньяка, чтобы заснуть и забыться, проснуться с утра и узнать, что все хорошо, врачи в наши дни так много могут… и дальше вся эта ложь.




Им придется уехать, говорит Антонсен. «Три звезды» должны покинуть Норвегию, другого выхода нет. Все кончилось. Ужасный конец. На нем нет панамы, он не курит сигарилл, они допивают бутылку, чтобы заснуть, но не засыпают, Нина идет наверх посмотреть на своего ребенка, который смертен и спит так крепко, что ей мерещится, будто он умер во сне, Нина усмиряет удары своего сердца прикосновением руки, старается не дышать, чтобы слышать, как дышит дочка, и в конце концов засыпает сама. Наступает утро, и в ужасном завтрашнем дне столько же часов, сколько в любом другом, а в часах — столько же минут, и все их надо прожить, секунда за секундой, и все по-прежнему и, разумеется, по-другому, все кончено, они должны уехать. Сванхильд не подходит к телефону, она не вернулась домой из больницы, но заходит отец Ады и сообщает то, что им приснилось: Уле умер.




Боснийцы уезжают. Ничего с собой не берут. Клетки для птиц и для кроликов остаются в летнем домике. Прочь из страны ближайшим рейсом. Бато сидит в изоляторе. Уле умер, и местная газета сообщает об этом, приезжают фотограф и журналист, фотографируют ленту, которой полицейские оцепили кровавое пятно, она остается на дороге еще на два дня, словно про нее забыли.

Авария со смертельным исходом у пансионата Грепан — таков заголовок.

Гости не приезжают.

Как сохранить жизненные принципы, вот в чем задача, в чем испытание.




Сванхильд не подходит к телефону и не возвращается домой. Отец Ады рассказывает, что она сама в больнице, ее нельзя посещать, каждый день он поливает цветы у нее дома и вынимает почту. В газете сообщают о похоронах Уле.




Похороны


Как в кино, звонят колокола. Звон застревает в ушах, навевая печаль. В церкви, на кладбище, по которому еще так недавно и уже целую вечность тому назад Нина бежала и демонстрировала покойным свою живучесть (больше она этого делать не будет), стоит гробик Уле, полный цветов, украшенный венком из ландышей, сплетенным Агнес и Адой. Они сидят рядом с Ниной, похожие на мертвых, или сами уже мертвые, похожие на живых, это кому как больше нравится. Перед ними, между сиделкой и братом, сидит Сванхильд с чужим, пустым, отсутствующим взглядом. Поют псалом, которого они не знают, и священник говорит, что в жизни случается много непостижимого, на первый взгляд бессмысленного. Бог — это благо, но пути его неисповедимы, и мы не должны хулить его за то, чего нам не понять. Выходит молодая учительница, и ей страшно говорить в микрофон, она повторяет «алло, алло, вы меня слышите», потом убеждается, что микрофон работает, и рассказывает, что Уле был таким непохожим на остальных, таким добрым, все его любили. И Сванхильд встает с помощью сиделки и брата, которого они раньше никогда не видели и ничего о нем не слышали, она выходит вперед и кладет белую розу на гроб, сотрясается и не может ничего сказать, проходит невыносимо много времени, Нина хочет крикнуть, что не обязательно говорить, и тут раздается дрожащий всхлип: «Покойся с миром, мой мальчик». Все замирает, все откашливаются. Они поют надтреснутыми голосами еще один современный немелодичный и неизвестный псалом, священник говорит о короткой жизни Уле и долго рассказывает о темной долине по ту сторону бытия, которую мы, живые, не можем себе представить, но, вероятно, для тех, кто уже перешел порог, все не так страшно. В долине «тот, кто идет рядом». Сейчас он идет рядом с Уле и ведет его к свету и к Христу.

Уле вовлекается в удивительный рассказ священника, который все длится и длится, пока все не перестают плакать, даже Агнес. Очень странно присутствовать здесь и никого не знать, кроме Сванхильд, да и она все равно что отсутствует, а Уле мертв, и Ада, готовая разрыдаться, в плиссированной юбке рядом с папой и мамой, которая привезла их в церковь и которую Нина тоже не знает. После похорон — поминки, не в Грепане, а в помещении для собраний в центре города, люди знакомятся, и Нина не смеет приблизиться к Сванхильд, чтобы не почувствовать, каково ей, каково ей должно быть. Агнес не ест, не пьет, краска сошла с ее лица, волосы наползают на глаза, кожа похожа на тень, а губ не видно. Скоро они выйдут из здания, они уходят первыми и не знают, как доберутся до дома, идут прямо по дороге, и любой может их раздавить, если захочет, им все равно, всю длинную дорогу в Грепан, мимо места, где кровь уже смыли с асфальта, — кто-то ведь делает эту работу, такую же, как прибирать номера в гостинице.




Не понимать


Агнес не хочет вставать. Что бы Нина ни говорила, ничего не помогает. Агнес не хочет вставать, и что-то сжимается в Нининой груди. Агнес лежит так тихо, как Уле, когда он чего-то боялся, и это разрывает Нине сердце. Солнце выжигает все до белизны и делает свет более насыщенным, будто бы до этого он был недостаточно ярким. Птицы все кричат и кричат. Солнце собирается сжечь само себя, потонуть в собственном пламени. Оно погружается так низко, что его не выкопать, оно никогда не будет выкопано и тем не менее горит. Если не погаснет, скоро в голове у нее останутся лишь сгоревшие стены. Нельзя так думать! Это запрещено! I must be strong. And carry on. Агнес! You must be strong. And carry on. You’ll find a way, through night and day


.




Если бы мы знали, что нас ждет, мы бы не справились. Нас спасает неведение. Луна висит над морем, как дырка от сучка в крышке гроба. Тени одна за другой падают на лица, и никто не понимает, что с нами происходит, пока не случается что-нибудь ужасное, а когда это ужасное случается, мы тотчас придумываем себе новые заботы. В конце концов, между нами настоящими и теми, кем мы себя воображаем, встает преграда, и мы теряем самих себя навсегда. Нет, она не должна так думать!




Когда человек умирает, после него остаются вещи. И море остается, оно все там же, такое же, остаются шхеры и комиксы про Дональда Дака, а в них — раскрашенные поля и карандашные каракули, и одежда, которая когда-то, без сомнения, была новой, с пятнами от варенья и отпечатками грязных пальцев умершего; если взять какую-нибудь вещь и понюхать ее, она пахнет умершим, так, как он пах, когда был живым. Солнце встает, и солнце заходит, и когда оно высоко, оно все освещает, если, конечно, лучи дотягиваются, а они дотягиваются, потому что осталось еще очень много вещей, диски и мыльные шарики и фотография для паспорта, на которой отражается приближающаяся смерть, как на всех фотографиях безвременно ушедших, и красный мячик в траве, пока кто-нибудь не уберет его в шкаф или в подвал или вовсе выбросит, и это совсем не странно, но все равно удивительно.

— Я не понимаю, — говорит Агнес.

Нет, этого нельзя понять. Даже если нам знаком страх, когда злые фары машины летят нам навстречу в осенней темноте, когда мы смотрим вниз с высокого моста, когда мы думаем, что корабль может утонуть и мы утонем в холодном, черном бездонном море, мы этого не понимаем, мы сдаемся.

— Попробуй подумать так, Агнес: ребенок, играя со спичками, нечаянно поджигает себя, получается костер, который светит, и в этом свете ты видишь что-то такое, чего не видела раньше. Или можно еще подумать так: вот оно случилось, и ты теперь знаешь, что такое смерть, и не можешь жить равнодушно, и все твои занятия наполнятся смыслом, ты не сможешь просто убивать время и будешь вместо этого наслаждаться временем, тебе отведенным. А еще можно думать вот как: ты узнала нечто о преходящем, о нашем теле, и это знание может сделать нас бесстрашными и рассмешить.

— Я тебя не понимаю.

— А можно думать так: теперь время Уле слилось с вечностью, где сотрется и наше время. Когда-нибудь. Это случится со всеми, как случилось со всеми людьми до нас, молодыми и старыми, и в конечном счете перед смертью мы все равны, и поэтому должно быть не так страшно. И еще можно думать так, Агнес: я все еще живу. И живу я именно сейчас, и, вероятно, завтра я тоже буду жить, и, возможно, я буду жить много дольше. Вода превращается в лед при нуле градусов, Агнес, но иногда холод делает воздух таким неподвижным, что вода забывает замерзнуть. Агнес, дай шанс своей удаче!

— Я не понимаю, — говорит она.

— Никто этого не понимает. Это невозможно понять. И не надо пытаться, ты все равно никогда не поймешь, и если ты бросишь свои попытки, это принесет большое облегчение, в смирении ты обретешь свободу, ты это когда-нибудь поймешь.

— Я тебя не понимаю.

— Я говорю сама с собой, Агнес, а тебе надо надеяться и радоваться жизни.

— Как? Чему?

— Воздуху, минутам, новому утру, которое с каждым днем все прохладнее и ароматнее. Смотри! Охапка воздуха! Держи ее! Ну как, вкусно? Вот, капля утра! Жизнь — это подарок, Агнес. Надо ее перетерпеть, пережить, а камни своей тоски катить вверх на гору. Есть день и ночь, Агнес. И то и другое — прекрасно. Солнце, луна и звезды — все прекрасно, и над шхерами дует ветер!

Она приподнимается на локтях, прислоняется к стене в углу, трет руки друг о друга, наклоняясь к ним так близко, что темные волосы падают на глаза.

— Нет, Агнес. Мне больше нечего сказать, но если ты еще видишь:
		Нет больше будней!



		Ягодки красные



		В деревьях высоких —



		Ах, как их много!



		Нет больше рутины,



		Нет будней жестоких,



		Не будет их долго.



		Лишь только морскою



		Могу дышать солью,



		И только огонь



		Расскажет мне, кто я


.








И ты будешь здесь долго, Агнес, тебя ждет счастье, Агнес, я обещаю!




Ко всему привыкаешь


Люди привыкают ко всему. Кто-то быстрее, кто-то медленнее. У еды снова появляется вкус. Острой еды много не надо, чтобы заметить, что это еда и что у нее есть вкус. Тефтельки с чили, чесноком и тимьяном из огорода, горячие и такие маленькие, что умещаются на зубочистке. Дымящийся утренний кофе, слегка прохладный воздух. Мирные звуки столярных инструментов и тихое насвистывание песенок, исходившие от боснийского трио, исчезли. И к этому они тоже привыкли. Так же быстро, как они привыкли к ковылянию пирата Бренне на костылях, привыкли они и к его шаркающим, шлепающим шагам, когда он заново учился ходить. Иногда с костылями, иногда без, он опирается на перила, стены, столы и стулья, повсюду видны следы его пальцев, скоро он поставит костыли в угол, а скоро и сам исчезнет, как исчезает все. Хотя будет по-прежнему приезжать в фирменном фургоне, чтобы проверить, как идут работы по прокладке труб и канализации к летнему домику, но все реже и реже, потому что все знают, что платить за работу нечем.




Это все равно что забираться на крутую гору, Агнес. Если посмотришь на вершину, упадешь. Надо смотреть прямо перед собой, концентрироваться на выступе, который хочешь преодолеть, куда ты ставишь руку, куда ставишь ногу, а посмотришь наверх и упадешь и уже никогда не поднимешься, а кроме того, наверху холодно и невыносимо прекрасно, но важнее не упасть, смотреть прямо перед собой и находить спасительную трещину, в нее ты сможешь протиснуть пальцы, ухватиться и шаг за шагом подниматься вверх. Вот как надо карабкаться по стене.

Появляются новые звуки, к которым надо привыкнуть. Агнес бренчит на оставленной Энвером гитаре, Нина с дочкой заполняют собой весь дом и сад. Как замечательно, что их всего двое, только так они замечают струны, натянутые между ними. Они двигаются и вибрируют на солнце. Смотри! Лиса!




По вечерам в лесу появляются лисы и олени, которые прыгают по лужайке в раннем, туманном утреннем свете, и зайцы с чуткими ушами, а однажды утром появляется лань, которая не убегает, увидев Нину. Она забирает заказное письмо от губернатора, открывает его, она должна выплатить НДС больше, чем за два месяца, но у нее нет денег, она получает новое заказное письмо. По ночам она просыпается от проливного дождя, бьющего в окно, спускается и подставляет лицо под дождь. Ветки бьют в лицо, с них капает. И ее грудь, недавно сдавленная болью, наполняется серьезным и спокойным счастьем. В жизни так много что состоит из отсроченной боли.




В гостях у самой себя


Каждую ночь она спит в новом номере. Она дожидается, пока заснет Агнес, кладет записку на свою кровать и прокрадывается в коридор. Открывает выбранный номер, включает свет, закрывает дверь, оглядывается, будто находится в гостях у самой себя. Белье чистое, на ночном столике цветы встречают ее каждую ночь. На маленьком плетеном коврике перед кроватью очень приятно стоять босиком. Она смотрит в зеркало и отмечает, как меняется ее лицо от номера к номеру, от вечера к вечеру. Она изучает вид из окна и запоминает, как выглядит море из каждого номера, чуть больше моря с каждым вечером. Под чистым новым одеялом она замечает места на потолке, до которых она не добралась своим валиком, на следующий день она все поправляет и вытирает капельки зубной пасты, застывшей на стенах у раковины, которые она не замечала, когда прибирала номер к прибытию следующего гостя — самой себя. Так она дает номерам, даже самому далекому, понять, что помнит о них, настраивает их на дружеский лад. И позже она помнит о них, вспоминает свои ночные приключения в седьмом номере и в девятом, почти как сны. Собирая цветы или убирая камни, она вытаскивает их из памяти и радуется.

Когда она возвращается в собственную кровать, в их собственной квартирке одиннадцать ночей спустя, она замечает, что все сдвинулось. Квартирка уже не та, и весь дом поменялся, или точнее: это та же квартирка и тот же дом, только перевернутые. Окна, двери, шкафы, маленький кухонный стол, все слегка сдвинулось, ровно столько, сколько нужно, чтобы оставаться похожим, но другим, не более. Сдвинулось совершенно все, ничто не забыто, ни одна деталь не переместилась слишком сильно или недостаточно. Вид из окна сдвинут, теперь она видит все море и Эвенсена всю его дорогу каждое утро, с того момента, как он ставит велосипед у красного сарая, шагает к лодке, развязывает швартовые, заводит двигатель и, тарахтя, выходит в море.




Он приходит с рыбой в белом ведерке, Нина благодарит его и угощает кофе. Иногда он берет с собой блестящую бутылку, и они вместе молча коротают вечера, есть за что быть благодарной, пусть даже она не в состоянии заплатить НДС.




Отличная идея


Радоваться можно многому. Будиль звонит с предложением, как решить проблему. Выездные курсы Фанни Дакерт в Трепане, спрос очень большой, подожди, вот увидишь. Поскольку она сама ходила на такие курсы, все любящие выпить друзья и знакомые потрошили ее, не дав ни эре в качестве благодарности. А сама она должна была присутствовать на каждом собрании, ее вызывали, она отчитывалась за каждый выпитый бокал, сдавала заполненные карточки, дорого платила, — и все для того, чтобы теперь остальные нуждающиеся могли бесплатно пользоваться ее знаниями за ее счет?

Несправедливо и бессмысленно!

Она размещает объявление в газете:








«ПРОБЛЕМЫ С АЛКОГОЛЕМ? НЕТ ПРОБЛЕМ!


Учим употреблять алкоголь умеренными дозами в отремонтированном Грепане».








Расчет верен. Телефон звонит безостановочно, как только объявление появляется в печати.

Звонят растерянные работодатели, смущенные жены, обиженные взрослые дочери, которые не могут оставить детей с бабушками. Звонят дети, о чем Нина и слушать не хочет. Звонят пожилые, незамужние учительницы и вдовы, которым трудно заснуть и трудно признаться, что они могут пропустить стаканчик-другой красного вина, и не через вечер, а каждый раз перед сном, звонит журналист и хочет написать репортаж.

Будиль успокаивает, разъясняет, уговаривает, обещает и дает номер счета. Скоро деньги устремятся на счет, и Нина повысит свой доход. У Будиль свой взгляд на дело, чтобы ее не обвинили в плагиате и чтобы не растягивать мучений. Не три субботних утра с промежутком в три недели, как у Дакерт, а все за один интенсивный и вдохновляющий на подвиги выходной, другими словами, более эффективный и за ту же цену, восемь тысяч крон с человека.




Добрый ангел


Будиль приезжает тем же автобусом, что в прошлый раз. Потому что автобус ходит как всегда, туда и обратно несколько раз в день мимо места, где Агнес до сих пор мерещится что-то темное на асфальте. Дороги пересекают местность, как кто-то когда-то их провел, протягиваются костями скелета, в воздухе разносится легкий аромат цветов. На Будиль тот же костюм, что в прошлый раз, черный, в обтяжку, и та же тирольская шапочка, зато на ногах кроссовки, а на правом вырезана дырка, чтобы пораженный подагрой палец мог дышать. С сумками, коробками и чемоданом, заполненным материалами к курсам. Агнес и Ада помогают нести, а на террасе ждет Эвенсен, в ведре у него восемь черных крабов, которых он наловил на рассвете, когда узнал, что ее ждут. Они варят их в котелке, как в старые времена, обмениваются новостями, а в погребе по-прежнему есть вино.

Нет, от «Трех звезд» она ничего не слышала. Но Юхан Антонсен прислал сообщение, что скоро заедет заплатить долг, он планирует эмигрировать в Грецию, на какой-нибудь остров, как он написал. А Сванхильд все еще в больнице.

— Удивительно, — говорит Будиль, — но я скучаю по ее забавному нытью. Да ведь, Эвенсен?

— Да, — кивает Эвенсен.

— А как дела со стихотворением? Пошло на лад от безденежья, рифмуется?

— В начале рифмовалось, а в последнее время — нет.

— Не унывай, мой друг, модернизм жив!

Она выуживает пачку «Кэмэла» из сумки, показывает на верблюда, пустыню и пирамиды вдалеке. На пачке написано: «изысканный, тонкий вкус, настоящее наслаждение», а под этим большими черными буквами: «КУРЕНИЕ УБИВАЕТ!»

— Жизнь — это «Кэмэл», Нина, — изысканный, тонкий вкус, определенное удовольствие, но оно убивает. Как ты думаешь?

— Да, так и есть.

— А звездное небо совершенно несимметрично.




Проблемы с алкоголем?


Утро приходит с первой росой и пожеланием, чтобы такие дни наступали для всех, кто еще не умер. Солнце встает, и мы забываем, что когда-нибудь оно нас поглотит. Чайки раскачиваются на воде, птицы флиртуют в деревьях, потому что жизнь идет своим чередом, как говорится, к тому же теперь стало интересно. Машина за машиной въезжает на парковку и останавливается. Наружу выползают застенчивые дрожащие существа с воспаленными глазами и потрескавшимися губами, бородатые, красноносые, толстые неуклюжие парни, напудренные дамы с залитыми лаком прическами и золотом, блестящим на загорелых, покрытых пятнами руках и пальцах.

В дверях стоит Будиль и приглашает всех на незабываемый праздник. Журналист и фотограф из местной газеты осторожно поднимаются, но они не заплатили за курсы, и им бесцеремонно отказывают, пока они не причинили вреда.

— Никакой личной жизни! — вздыхает руководитель курсов.




Четыре супруга не приезжают, хотя жены за них заплатили.

— Ну и пускай!

Однако учительницы и вдовы приезжают, и кому за курсы заплатили работодатели, тоже приезжают и собираются получить сертификат. Один за другим они как можно незаметнее проскальзывают в столовую, где столики сдвинуты в один большой широкий стол, находят себе место как можно дальше от остальных. Достают из сумок и сумочек блокноты, ручки, очки, пачки сигарет, зажигалки, бумажные платки, жвачки, леденцы и прочие полезные штучки. Постепенно, разложив вещи на столе, они осторожно поглядывают на двери, в которых все еще появляются опоздавшие личности, и вот они уже встречаются взглядом с соседом, пытаются изобразить улыбку вопреки серьезным обстоятельствам. Под самый конец появляется истинный пропойца, качающийся человек в таком откровенном похмелье, что все с облегчением вздыхают, потому что по части склонности к выпивке он, должно быть, обошел всех, и они избавлены от установки обязательных рекордов в течение выходных, настроение поднимается по мере распространения по комнате знакомого запаха перегара.




Будиль приветствует всех еще раз, она написала программу на доске, купленной Ниной в кредит для курсов и повешенной над картиной с березовым лесом.




На повестке дня знакомство участников.

Вы можете сказать, как вас зовут. Фамилию сообщать необязательно, если вы хотите сохранить анонимность. Чем вы занимаетесь — в общих чертах, и что вы пьете — подробнее. Все проходит довольно бойко, справа налево, Пер, Пол и Эспен, Кари, Анне и Берит. Все записывают, две учительницы, ударник из оркестра, один хоровой регент, две бабушки, один председатель профсоюза и несколько консультантов. Никто из них особенно много не выпивает. Немного красного вина в пятницу вечером и пиво время от времени. Смотрите, как все чудесно!




Только последний вошедший пьет слишком много. Чересчур много. В этом он хочет признаться. Немедленно. Похмелье способствует откровенности. Несколько литров пива в день. Сейчас он скажет, сейчас признается, стоит ему зайти в кабак, он уже не может вернуться домой, потому что в кабаке приятнее, и приятнее быть пьяным, а не трезвым. Весь его небольшой доход уходит на выпивку. Вот, сказал!

— Великолепно, — ликует Будиль. — Великолепно.




Пункт программы «знакомство» стирается с доски, и Будиль рисует человеческое тело по памяти и пугающие жирные стрелки, указывающие на части тела, особенно подверженные влиянию алкоголя. Печень, пальцы ног и особенно мозг. Потом докладывает со всеми подробностями, как прием древнего напитка богов влияет на каждый из этих органов, особенно на мозг.

— Сами знаете, когда выпьешь, например, шампанского, вроде как паришь, становишься легким и летишь!

Она поднимает руки и кружится.

— Но на самом деле ничего подобного, — добавляет она куда суше.

— Стоит выпить белого вина, тут же появляются силы, и совершать великие дела гораздо проще, чем на трезвую голову. Весенняя уборка проходит играючи, декларация о доходах заполняется сама по себе, гараж убирается за один присест, смородина собирается с кустов за один солнечный осенний вечер с бокалом прохладного шабли на столе в саду. Большие предприятия и большие произведения искусства созданы под воздействием алкоголя. И, как вы наверняка знаете по опыту, вы нервничаете, вы взволнованы, вы страдаете от бессонницы и необъяснимой тревоги, но стоит выпить бутылку выдержанного красного вина из Бордо, как тепло растекается по всему телу, вы чудесно расслаблены, страх отступает. Бедные гении, как много они пили!

Она перечисляет нескольких гениев, живых и мертвых, и, вероятно, задерживается на них слишком долго, как кажется Нине, но участники довольны.




Они становятся смелее. Взгляды скользят не так напряженно, периодически кто-то комментирует, зачастую весело, с большой самоиронией, и они смеются долго и заливисто. Чтобы наметить перспективу, Будиль читает культурно-историческую лекцию о вине, начиная с древнейших времен, о значении вина в Древней Греции, колыбели цивилизации, о женском культе Диониса.

— Пьяным теткам сносит крышу.

— Ха! Ты бы видел моего, когда он нажрется…

— Ну, ну, — прерывает Будиль, потому что с курсов Дакерт она усвоила, что не надо углубляться в пьяные истории, какими бы радостными они ни были, надо придерживаться серьезного тона и фокусироваться не на том, что было, а на светлом будущем, которое настанет!




После короткого экскурса в Библию и рассказа о Христе, превращавшем воду в вино, когда он чувствовал жажду, Будиль спрашивает, как каждый из них собирается менять свои привычки.




Профсоюзный деятель, сообщивший, что выпивает одну бутылку пива в пятницу вечером, решил отказаться от виски за ланчем. Бабушка, признавшаяся, что ее насильно отправила на курсы дочь-психопатка, собирается перестать пить за рулем. Другая бабушка, растящая внуков, потому что сын умер от передоза, попытается до половины уменьшить целую бутылку красного вина, которую она выпивает по пятницам раз в две недели, когда внуки отправляются к опекунам. Ударник постарается никогда не держать в доме больше двух бутылок вина, которые он позволяет себе после ежедневных репетиций.

— Так и будет, — говорит Будиль. — Дерзайте!




Время движется к полудню, растворяя тени, и тогда на свет выступают курсисты, шаг за шагом. Сначала, когда в перерывах толкутся маленькими группами на залитой солнцем террасе, и потом, когда курят на лестнице и когда взбадриваются свежим кофе с венскими миндальными булочками, тающими во рту. Слышно то, что они говорят и как они говорят, и даже то, что они не говорят, когда Будиль спрашивает их, осуждают ли семья, работодатели или друзья употребление алкоголя, в каких ситуациях им трудно отказаться от выпивки, в каких ситуациях они напиваются больше, чем рассчитывали.

— Конфирмации!

— Похороны!

— Крестины!

— Рождество!

— Да, сочельник!

Они вращают глазами, дерут себя за волосы, выворачивают руки, высовывают языки, рассказывают все разом пронзительными, скрипучими голосами одну историю гаже другой, и все такие увлекательные в своей беспощадной глупости, что Будиль удается остановить поток речи только невероятным усилием и голосом, срывающимся на крик.

Следующим номером после Рождества и семейных событий идут нерегулярные социальные мероприятия вместе с чужими людьми.

— Вот, например, как это.

— Как сейчас!

— Да, да, — восклицает Будиль. — А теперь ланч!




Горячий рыбный суп с крабами и сливками, горячий хлеб, по которому растекается масло, и минеральная вода. Вокруг стола в воздухе висит удивительное возбужденное настроение. На свет божий вынесено то, что принадлежит мраку. Они поделились с другими тем, с чем привыкли быть один на один. Признания выложили на стол и повторяют все более громкими голосами, которые надрываются, скрипят и ломаются. Судьба была к ним неблагосклонна, как выясняется за рыбным супом и кофе, а Нина думает, ей есть за что быть благодарной судьбе — многое обошло ее стороной. Несправедливость, неразумность, оскорбления, обманутое доверие, кого-то бросили, кого-то бил любимый. Экзамены, упражнения и домашние задания в школе жизни они прошли только потому, что изготовлены из особо крепкого материала. Так оно все и связано, объясняют они себе самим и окружающим. Ну да, они, конечно, совершали глупости, но теперь понятно, то, что казалось ошибками и падениями, на самом деле было большим шагом вперед и служило звеном в их образовании. Это сформировало их личность, и в конце концов они не так уж недовольны. Они чокаются минеральной водой и так хорошо ладят друг с другом, что решают по окончании курсов пойти куда-ни-будь вместе и выпить пива.




Кто-то все-таки более молчалив, выбывшие из общения свидетели на каждом четвертом стуле. Они тоже через многое прошли, как становится ясно между прочим. Их речь полна чувства вины, глаза опущены, будто они считают, что заслужили свое несчастье, будто бы им больше от жизни и ждать нечего, так уж они себя настроили.

Они немного утяжеляют общее настроение.

К шести часам Будиль начинает уставать и решает, что третья и четвертая часть мероприятия будут проходить на свежем воздухе, где участники семинара могут насладиться альтернативным опьяняющим средством — звуками и запахами позднего лета. Любители рисковать и охотники до сенсаций, выпивающие, чтобы замаслить смерть и почувствовать, что они еще живы, а также те, кто выпивает, чтобы забыть об этом, могут карабкаться по скалам и деревьям, прыгать в море с большой высоты. Будиль, к сожалению, не может присоединиться из-за подагры.

— Счастливого пути, друзья мои, встречаемся в семь!




Она тяжело опускается на кухонный стул и требует джина. Она его заслужила. Сегодняшний ее вклад — более пятидесяти тысяч крон. Она кладет ногу с подагрой на табуретку и переводит дух.

— Удручающе!

Нина вынимает запеканку с треской из формы, сегодня вечером никакого аперитива, никакого красного вина к ростбифу, никакого сыра с плесенью.




Они возвращаются вовремя, кажутся слегка возбужденными, пахнут духами, руки слегка подрагивают. Еда их не очень волнует, они все время ходят курить на лестницу, передают друг другу слабоалкогольное пиво. Три ящика в большом холодильнике вот-вот опустеют, Нина должна спуститься в подвал и вынести еще один. Ударник и регент сразу заказывают по две бутылки, когда Нина записывает на их счет двадцать четвертую, регент с надеждой говорит, что курсы, кажется, действуют.




Вскоре он тем не менее первым покидает стол, он быстро устает, ему нужно поспать.

— Завтра тяжелый день, — выкрикивает он всей компании и торопится вверх по лестнице, — лучше подготовиться и быть в хорошей форме! Спокойной ночи, спокойной ночи!

— Да, в самом деле, так будет лучше, — думают остальные и торопятся за ним, каждый в свой номер.




Будиль и Нина подводят итоги на кухне, распивая португальский портвейн. Все тихо. Посреди теплого вечера раздаются только осторожные треньканья Агнес на гитаре. На втором этаже тишина. Будто бы все спят. Или что там они делают в одиночестве за закрытыми дверьми? Смотрят телевизор? Иногда слышны крадущиеся шаги в туалет. Кажется, шарканье становится все более неуверенным с каждым часом. Они выходят в прихожую послушать. Ну да, куда более неуверенные. Один даже прислоняется к стене! Они оказались сегодня в такой щекотливой и непривычной социальной ситуации, со всеми разговорами и этикетом, которого все боятся, им надо как-то снять стресс.

— Удручающе! — вздыхает Будиль. — Удручающая компания!

— Мы ничего не знаем, у нас нет доказательств.

— Пустые бутылки в водостоке, это как дважды два.

— Надо, чтобы сомнения пошли им на пользу.

— Нина!

— Что?

— Из всех невозможных способов справиться с этой невозможной задачей, твой — самый неинтересный.

— Неинтересный?

— Безнадежный! Патетичный! Как бессмысленное бормотание, приглушающее само себя. Налей мне еще, дорогая! Кроме пьянства — все хорошо. Ну да. Работа есть работа. Да, да. И, сказать по правде, не многие из нас в состоянии увидеть собственное кривое отражение, стоит делу дойти до болезненного самокопания, я не права?

Нет.

Поднимается ветер. Ветки стучат в окно. Небо безоблачно, но солнце ушло.

— Налей еще чуть-чуть на ночь!

Будиль отправляется спать, а Нина может прибраться и подумать, пройтись по тропинке от дома до моря. Она так далеко ушла от детства, что смерть должна быть где-то между ней и шхерами. Ах, если бы только сон мог быть легким, как тень белого камня, отброшенная на подушку.




Признания


Половина гостей появляется к завтраку, первый заход в десять часов утра. Кто-то протискивается посередине захода, кто-то приходит позже, кто-то вовсе не приходит, и больше его не видно. Будиль появляется с мелом в руке и чувствует, что от большинства из пришедших сильно пахнет духами, средствами после бритья и мятой, на зубах у них зеленые кусочки леденцов, они жуют пастилки от кашля, а взгляд слегка увлажнен.

Вопрос — почему вы пьете? Чего каждый от вас ищет в опьянении?




Женщина с залитыми лаком волосами, в вязаном костюме с золотой булавкой уточняет, что в ее случае речь не идет о пьянстве. Она выпивает, потому что ей нравится вкус вина с едой. Профсоюзный деятель выдает свое заключение.

Бабушка с внуками боится забыть все, что надо помнить. В ее голове бесконечно что-то вертится, единственный час, когда она может побыть в покое, — по пятницам раз в две недели, когда дети уезжают к опекунам и она опускается на диван с красным вином перед сном.

Ударник сидит по ночам и слушает музыку, он выпивает, чтобы обострить восприятие.

— Разве это проблема? — спрашивает Будиль.

— Не для меня, для жены. Она хочет развестись, если я не брошу. Хотя я и сижу в наушниках.

— Каждый вечер? Каждую ночь? — спрашивает Будиль.

— Ну и что? Она спит, она бы и не знала, если бы не вставала меня проконтролировать!

— Может, она замечает что-то по утрам? — допрашивает Будиль.

— По утрам я сплю, — кричит ударник. — Она идет на работу. Так всегда было. У нас договор. Когда она возвращается, я не сплю, я уже забрал детей и приготовил обед, как мы договаривались. Не понимаю, в чем проблема?

— Не понимаете?

— Нет!

— Нина, — говорит Будиль.

— Да? — отзывается Нина.

— У тебя есть что добавить?

— Нет.

— Нет?!

— Ну да. Может, она ревнует? Чувствует, что он ее избегает, отправляется туда, куда она не может пойти с ним вместе.

— Очень даже может!

Ударник встал и пробил по столу несколько угрюмых тактов.

— Она не хочет, черт ее дери, она хочет спать и утверждает, что это — проблема! Черт!

Нина показывает на окно, в котором промелькнул Эвенсен с ведерком рыбы. Лучше ей встретить его и помочь Агнес починить велосипедную шину, недавно она проколола колесо.

— Скоро вернусь, — говорит она, — я быстро.

Она почистит рыбу сразу, пока та свежая, так лучше. Перед окном на гравии сидит Агнес, разложив рядом с велосипедом заплатки, если ей нужна Нинина помощь, надо только помахать. Пора мыть окна, замечает Нина.




Двери приоткрыты, она слышит, о чем говорят в столовой. Регент пьет после концертов в церкви, его так переполняют эмоции после исполнения последнего номера, что без коньяка не уснуть. Столько переживаний, умственных и физических затрат, и надо выпить еще коньяку, чтобы он пришел в состояние, когда сон возможен, стоит ли принимать снотворное?

— Возможно, возможно, — говорит Будиль.

И женщина, которая не может развестись из-за маленьких детей, пьет, чтобы выдержать, пока они вырастут. А как иначе ей вынести такую жизнь, в которой сутки заполняются по твердому расписанию на годы вперед, если бы у нее не было возможности время от времени облегчить груз и расслабиться?




Они пьют, чтобы спать, чтобы забыться, чтобы забыть свое детство, грехи, родителей, детей-инвалидов, брак, развод, почувствовать нечто иное, отдаться этому иному. Опьянение, ночь, музыка и парализованная воля. Они звонят, кому не собирались звонить. Напиваются до того состояния, когда рушатся пороги и наружу вырывается примитивное и сокровенное. Звонят тем, кого когда-то любили и до сих пор по-своему любят, с кем поссорились и на кого озлобились. Вынимают телефон из розетки до того, как начать пить, чтобы не звонить, но потом снова вставляют, как только напьются. Выключают мобильники, чтобы не звонить, но включают, напившись, чтобы все-таки позвонить. Выбрасывают их в окно, просыпаются с утра и ищут их в кустах смородины и рододендрона.

У Нины все не так, она многому радуется. Окно рядом с печкой черное от копоти. На кухне течет теплая вода, она залезает на скамейку, машет Агнес и снимает занавески. Надевает резиновые перчатки, капает чистящее средство в ведро, ставит его наискось под кран, чтобы не раздавалось лишнего шума, иначе она не услышит слов из столовой.




Когда наступает похмелье, они запираются дома — от стыда.

Сначала они отдыхают с вином, опускающим на мир пелену, а потом кажется, что пелена полностью сошла, и они видят то, чего раньше не замечали и о чем надо рассказать. Но на следующий день они бы с удовольствием ходили в парандже, будь это модно, и в этом заключается удивительный парадокс.




Ударник пишет по ночам музыку, и регент пишет музыку по ночам, оба выбрасывают свои сочинения на следующий день. Они так привыкли, что даже не смотрят по утрам, что написали ночью, и тем не менее накидываются на нотные листы с неизменным вдохновением и чувством свободы в следующую пьяную ночь. Да, да. Нина моет окно снаружи и внутри, ловит успокаивающие запахи из огорода, а когда заканчивает, свет проникает до самых нижних полок под шкафчиком, где лежат восемь бутылок шампанского, про которые она забыла. Только посмотри!




Агнес заканчивает возиться с велосипедом, входит и стоит в открытых дверях столовой, спрашивает, что происходит.




Они пишут стихотворения, говорят они. Они обнаруживают внутри себя невскрытые мозоли и вены. Стихотворения о потерянном, стихотворения о тоске и письма. Письма с просьбой простить, разоблачающие письма, прощальные письма самоубийц, письма с просьбой о сватовстве и революционные статьи. Их так возбуждает собственная выразительная мощь по ночам и так не терпится им быть услышанными, что они выбегают под дождь, чтобы отправить письма, чтобы наутро их не остановило пугливое, дисциплинированное, хорошо воспитанное, благочинное трезвое «я». По трезвости они могут выкинуть письма. Они не полагаются на самих себя, когда трезвые. Трезвые, они трусливы и делают много глупостей. Время исправлять ошибки, вызванные трезвостью!




Да, да, Агнес. Там, в столовой, люди искренни, им так надо, но это неприятно и неизвестно, чем кончится. Может, стоит закрыть дверь, Агнес, нехорошо подслушивать у дверей, но Агнес притягивают эти признания, которые делаются с серьезными и задумчивыми лицами.

Чувствовать сострадание — дело обычное. Агнес знает, каково спасать маленьких жучков, упавших на спину на подоконнике, и ставить их на ноги. Каково помогать жужжащим пчелам, жалящим стекло гостиной, выбраться наружу. Забирать домой бездомных кошек и поить их молоком. Знает, как помогать голодающим детям в странах третьего мира и плакать от сострадания к ребенку в самой себе.

— Бедняги, — говорит Агнес.

— Закроем дверь, — настаивает Нина, — нам будет грустно, неприятно, мы не можем им помочь. Лучше прокатиться на отремонтированном велосипеде вниз по склону в склоняющемся солнце!




Она возвращается на кухню к дурманящему запаху чистящего средства, погружает руки в воду, горячую настолько, что обжигает даже через перчатки, и заставляет себя забыть все несущественное. Моет стол и собирается помыть пол, но тут заходит Будиль и спрашивает, куда она пропала. Разве предполагалось, что она будет разгребать этот мусор в одиночестве? Они приближаются к кульминации, когда все начинают ухмыляться и угрызаться, господи, ей нужна помощь!

— Не думаю, что могу помочь.

— Ты очаровательна, Нина, над своей раковиной, ты чаруешь и чудесным образом исчезаешь, но не в этот раз, тебе не смыться в твоих перчатках, Нина, нам нужно твое настроение!




Нина снимает перчатки и идет в столовую. Да, они близки к ужасной развязке, потолок опускается и давит на мысли, комната сужается, съеживается от невозможной любви и потерянных сердец, от жизни, которая сложилась неправильно, и обратно ее не расправить. Кровавый, земляной желтый свет распространяется из их глаз, нервные судороги усиливаются, несвобода, застой, тоска по полету и отсутствие крыльев.

— Посмотрите в окно! — восклицает Нина, и они следят взглядом за ее рукой. Она выбегает к дверям террасы, открывает их; море, кажется, подошло ближе, шхеры приблизились, вроде все сдвинулось, трава светится!

— А?

Зачем нам это блестящее августовское море, если наши тени превращают все, что сверкает, в пыль!




Она выходит на траву, слышит за спиной стихающие голоса. Здесь мир открыт, как в те редкие утра в детстве, когда она не ходила в школу. Дома, деревья, тропинка — как в комиксе про Дональда Дака. Неужели она забыла, зачем сюда приехала, как она сюда приехала, что она владеет этим, а стопка счетов все растет.

Будиль следует за ней, догоняет и останавливает.

— Да, да, я знаю, что ты думаешь, молчи! Мы не можем помочь завязать никому из них. Это слишком сложно, слишком много факторов. Ну и что? Что с того? Так лучше. Потому что если они завяжут, то что? Что тогда вырвется на свободу? И будет ли это красиво? Почему Йеппе пьет — не вопрос, но что будет, когда он бросит? Здесь есть, о чем подумать, здесь масса жен и близких, поверь мне, которые втайне волнуются, на кого эти алкаши направят свою разрушающую силу? Как ты думаешь, Нина, что произойдет с этими убогими выродками, если они бросят свой портвейн? Нет, трезвые опасаются исцеления алкоголиков, в них может проснуться зверь.

— И что нам теперь делать?

— Прекрасное завершение! Настоящий праздник. Роскошный обед и вечер, на который они не смогут пожаловаться. Этим займешься ты, Нина! Может, их отвлечет викторина или песня?

— Не думаю.

— Нормальный человек жаждет выпить после викторины, Нина. Он в принципе хочет выпить, но это — другая история. Ну? Договорились?




Она разворачивается и возвращается в дом более легкой походкой. Нина поднимается к развилке и зовет Агнес. Агнес и Ада появляются на велосипедах, они были в порту и смотрели, как рыбаки варят креветок. В понедельник начинается учебный год. Если все будет хорошо, как она думает. Да, они, конечно, помогут Нине с обедом и праздником, как в старые времена, чтобы взбодрить грустных и уставших от жизни участников курсов. Они завязывают белые, стираные и отглаженные передники вокруг талии.

Решение принято, и у нее нет сил его менять.




Искусство пить в меру


Девочки сыплют муку в жидкое тесто так, что от блюд поднимаются облака. Они месят тесто так долго, что от него идет пар, и девочки могут растянуть его на полметра. Потом они отправляются за цветами, пока тесто стоит на опаре. Нина толчет тмин у окна и смотрит, как заходящее солнце окрашивает небо в красный, чистые окна блестят и горят огнем.




Участники курсов отправлены в шхеры за мидиями с ведрами и сачками, в плавках, забытых летними постояльцами, чтобы можно было нырять за мидиями в лучших местах. Эвенсен показывает дорогу с лодки, бабушкам разрешили посидеть у него на корме, они машут тем, кто идет за лодкой по берегу. Вода мирно поблескивает, день склоняется к вечеру, тихий, ясный, спокойный. Наступает тот темно-синий час, когда цвета приобретают самые насыщенные оттенки, море становится глубже и жизнь делается совсем хрупкой, потому что в глубине лета прячется смерть.




Шторы колышутся на ветру. Хлеб стоит в духовке, и Агнес накрывает на стол. Ада знает, в какие вазы ставить цветы. На террасе сидит Будиль с джином с тоником после благополучно пережитого дня, нога поднята на табуретку; если кто-нибудь увидит ее и ужаснется умеренному потреблению, она лишь порадуется. Внизу, в шхерах участники курсов карабкаются на четвереньках, а Эвенсен дает им ценные указания, сидя в лодке; когда они возвращаются, они мокрые до нитки, поцарапанные, но ведерки полны мидий, а самое вкусное — то, что ты сам выловил из моря. Они идут в душ, и воздух наполняется предвкушением.




В семь они спускаются, сияющие, как рождественские елки со звездой на макушке, каждому дают бокал шампанского, найденного на полке в самом низу шкафчика, оно как раз охладилось.




— Добро пожаловать! — говорит Будиль. — Мы приступаем к последней части курсов, к искусству умеренного потребления! Вчера мы пробовали быть трезвыми. Все прошло хорошо. Сегодня вечером мы попробуем пить в меру, и это — цель наших курсов. Если получится — мы выиграли: вы в жизни, а я со своим патентом! Давайте постараемся!




Будиль поднимает бокал, и гости следуют ее примеру. Она подносит его ко рту, они тоже. Они пьют, и вселенная трещит по швам. Потом наступает долгая тишина, они поворачиваются, улыбаются друг другу, да, было очень вкусно. Но насколько умеренным будет вечер, интересно было бы знать. К чему готовиться? Они все время посматривают на кухню, где исчезли Агнес и Ада, но тут девочки снова появляются в дверях с новыми бутылками, и курсисты расслабляются.




— Вино, друзья мои, — Будиль просит внимания, вдохновленная своей речью, — это запахи позднего лета! Его сущность меняется в бесконечности. Оно создает и решает проблемы в политике, любви и искусстве! Вино может восполнить любые потребности человека! Оно дает забвение или вдохновляет на новую жизнь. Выпьем же, друзья мои!

Они выпивают, и им наливают еще.




На дамасских скатертях горят свечи, количество сверкающих бокалов успокаивает. Запах чеснока раздается от больших кастрюль на кухне, запах моря из открытых дверей и окон. Вносятся огромные блюда, иссиня-черные пирамиды мидий, испускающие пар, и длинные багеты. Они едят руками, выдавливают половинки лимонов на мидии и глотают их, облизывают пальцы, макают хлеб в кипящий соус, наливают белое вино из графинов в бокалы, наклоняются и пьют, чтобы не испачкать скатерть, но тем не менее с бокалов капает и с подбородков стекает на салфетки, закрепленные за воротники, капает с пальцев, с ракушек, которые падают на пол и хрустят под ботинками и стульями, свечи догорают, масло тает, пустые графины выносят и появляются полные. Агнес следит, чтобы всем всего хватало, Ада собирает пустые ракушки и бокалы со стола, стоит на кухне с Ниной и слушает. Веселая, смеющаяся компания. Выпьем, друзья, радуйтесь всегда и везде! Печаль придет сама! Мы пили вчера, мы пьем сегодня и наверняка выпьем завтра! Поднимайте настроение, присоединяйтесь к песне. Спасибо за чудесный день. Голоса выливаются на улицу, как вода, некоторые — светлыми ручейками, другие — рокочущими реками, третьи — водопадом, четвертые — струящимся родником или легким дождем, стучащим по крыше. Нина, довольная, вытирает руки о передник, поднимает бокал и закрывает глаза.




Вечер темно-синим покрывалом повис над летним домиком. Агнес и Ада возвращаются в свое укрытие.

Нина слышит их, когда они время от времени поднимаются на лестницу у черного хода, дверь закрыта, и она может сосредоточиться. Небо там, над кустами, выглядит по-другому, чем над морем перед домом, плоское, сероватое и манящее, как звук детских голосов из убежища, в котором они спрятались ото всех.




Целые головки рокфора и эмменталера вносят в столовую, графины наполнены красным вином, масло мажут на хлеб, и оно не течет. Будиль просит немного внимания. Конечно, она измучена подагрой, ведением курсов и джином с тоником, но у нее по-прежнему ясная голова и способность произносить речи. Она права?

— Да-а!

Она выпивает за саму себя и считает, что заслужила.

— На этом я объявляю об официальном завершении курсов. Это ясно?

— Да-а-а! Ура!

— Ура!

— Остаток вечера вы отвечаете сами за себя. Ясно?

— Даааа!

— Кто хочет отправиться домой, может отправиться домой. Кто хочет остаться, остаются, кто хочет получить сертификат, получат сертификат. И бесплатный кофе в «Красном кресте» и во всех официальных инстанциях! Цель достигнута, за все заплачено. Ведь нам хорошо?

— Дааа!

— А можно снова познакомиться? — спрашивает ударник.

— Her. Нельзя!

Мужчина, которого послал на курсы работодатель, хочет немедленно получить сертификат в доказательство своего участия во всем, хотя его не было на первой части второго дня курсов, но Будиль не противится и тут же выписывает сертификат на салфетке. Несколько человек просит, и все получают. Женщина, пьющая, потому что ей нравится вкус алкоголя, хочет танцевать. Она приглашает профсоюзного деятеля, который тоже пьет, потому что ему нравится вкус вина, он не отказывается. Музыкальный центр отдан в прокат, но регент хора может спеть. Вообще-то он собирался быть оперным певцом, рассказывает он, однажды в юности он пел соло в церкви. Голос у него действительно прекрасный, хотя и не может сравниться с голосом Бато, думает Нина, и тут же перестает об этом думать. Они воют друг другу на ухо, словно в рожки. Веки набухают и превращаются в темные вишни, свечи догорают в подсвечниках, Нина меняет их.

— «Мы малые твои и сирые», — поет регент. Ударник аккомпанирует на двух ложках и нескольких бокалах, которые он поставил перед собой на столе, наполнил по-разному и теперь настраивает по ходу, выпивая и наливая по очереди.

А те, кто пьет, потому что вкусно, танцуют друг с другом, и бабушка танцует с сертифицированным мужчиной. Но когда регент начинает второй псалом, профсоюзный деятель находит причину, чтобы покинуть танцпол, а образованная дама расстраивается, и губы ее дрожат. Каждый раз в туалете она поправляет прическу, которая вот-вот достигнет в высоту полуметра, а помадой она проводит по губам и вокруг, в юности она была красивой, говорит она со слезами в голосе. Бабушка, растящая внуков, гладит ее по голове и очень хорошо понимает.

— Видели бы вы меня, когда мне было двадцать!

— Да, увы.

— Моя грудь торчала двумя круглыми яблоками.

— Да, да, вы наверняка были очень красивы.

— Все хотели ее потрогать, все хотели дотронуться до меня.

— Я уверена.

— Правда?

— Ну да, конечно. Всем понятно, что вы были красивой женщиной. Вы и сейчас хороши собой.

— Правда?

— Ну да.

— Серьезно?

— Конечно!

Ударник втайне сочинил соло. Он цыкает на всю компанию, но женщина, не торопящаяся с разводом, не может остановить своего отчета о семейной жизни, который она дает самому молчаливом участнику курсов. Может, он и слышит, что она говорит, но, кажется, это не так: его взгляд уперся в бокал перед ним, и он медленно оползает на стуле, по нескольку сантиметров в час — Нина заметила это по жирному пятну, которое его затылок оставляет на стене.

Ударник закончил премьеру и настолько захвачен собственным произведением, так точно выражающим его боль, что падает на инструмент и проливает красное вино.

— Моя жена меня не понимает, — хнычет он.

Дама с прической добавляет громкости своему хныканью, чтобы ее не забыли во время шумихи вокруг ударника. У нее есть определенные физические потребности, говорит она, хотя многие не верят, что они бывают у женщин в ее возрасте.




У профсоюзного деятеля тоже есть физические потребности, он танцует без партнерши и без аккомпанемента, виляет бедрами, прыгает к стулу, расстегивает рубашку и рвет ее с себя с ревом, демонстрируя бледную грудь и волосатый живот. Больше оголиться у него не получается из-за пуговиц на рукавах, ему требуется помощь танцующей бабушки, которая кружилась так много в дальнем углу столовой, что ее отнесло к «Березовому лесу». Теперь она сосредоточилась на рукавах рубашки профсоюзника, через какое-то время она их расстегивает, он стаскивает рубашку, колотит себя в грудь кулаками:

— Me Tarzan, you Jane


! — поднимает бабушку в воздух и проходит с ней по комнате, она визжит и кричит, что он не смеет так поступать с пожилой хрупкой женщиной, но не хочет отпускать его, когда он наконец-то ставит ее на стул.




Хоровой регент посылает фотографию хора девочек вокруг стола. Двадцать одна хористка, а в центре он сам.

— Это с гастролей в Польше. Мы пели в четырех церквах, а хор из Польши приезжал потом к нам и выступал.

— Чудесно! Наверно, очень интересно, — говорит бабушка, растящая внуков.

— И не говорите!

Они пьют друг за друга, таких прекрасных и интересных. Женщина-консультант, которая собирается учиться на психолога в Осло, анализирует на лестнице психику мужской части курсистов. Зависимость от матери и внутренняя пустота, ненависть к отцу.

— Может, и так, а с кофе коньяк подают?

— Я не завишу от матери, она умерла, когда мне было десять!

— Так вот об этом и речь.




Профсоюзный деятель вырвался из бабушкиных объятий и заметил женщину, желающую развестись, когда дети вырастут. Она дошла до седьмого года замужества, когда он прижал ее к себе и положил руку ей на одну грудь. Женщина остановила монолог, но рот остался открытым.

Он воспринимает это как верный знак, кладет другую руку на другую грудь, это занимает полсекунды, тут она кричит что-то о насилии, о том, что она замужняя женщина:

— Мой муж тебя убьет!

С воплями она выбегает из комнаты, за ней следует бабушка, растящая внуков, а также дама с прической.

Профсоюзник замечает Будиль и смотрит на нее внимательным долгим взглядом:

— Где-то я тебя видел.

— Да?

Он подходит ближе, наклоняется вплотную к ее лицу:

— Мы не знакомы?

Будиль не отвечает.

— Сколько тебя зовут? Я здесь часто бываю?




Будиль поднимает палец, это значит, Нина должна принести резервное шампанское из холодильника. Нина приносит, оно должно быть хорошим. Через открытую дверь туалета в гардеробе она видит, как бабушка утешает оскорбленную женщину, а в это время дама с прической блюет в раковину, и она терпеливо водит в блевотине правой рукой, чтобы наполовину переваренные мидии исчезли в водостоке.




Будиль и Нина незамеченными покидают общество и садятся под яблоней в темноте. Трава скользкая и прохладная.

— Агнес спит?

— Спит. Аду позвали домой, и Агнес легла. Она молодец.

— Она, друг мой, принцесса.

— Да.

— Даже слишком принцесса.

— Что?

Дует слабый ветер с берега, море блестит, если не сопротивляться, можно выскользнуть прямо на воду.

— Спасибо, Будиль. Ты мне помогла.

— Мне самой приятно, друг мой, очень приятно.

— Я тебя люблю.

— Я знаю, Нина. Я тоже тебя люблю.

— Надеюсь, так будет всегда.

— Это — чувство, которое не проходит.

Как корабли, любимые морем, лодки, от которых море напоминает пещеру.

— Но я немного беспокоюсь, — говорит Будиль.

— За что?

— За тебя, дружок.

— Да?

Раздается звон бьющегося стекла, в доме кричат.

— Ты неосторожна, Нина, и не умеешь предвидеть.




In vino veritas


Из столовой доносится оглушительный грохот. Нина бежит через лужайку, а Будиль вынуждена покинуть мирное местечко под деревом. Профсоюзный деятель накинулся на мужчину в конце стола, который еще до атаки скорее лежал, а не сидел на стуле, на стене за ним чудесная полоса на обоях. Он его спровоцировал, слышите, вы, украл у него неразведенную женщину:

— Ах ты, скотина!




Скотина лежит на полу, у него разбиты очки, он защищается от ударов руками, регент оттаскивает профсоюзного деятеля за одну руку, но получает тычок в подбородок другой и падает, ударник собирался вмешаться в бой, но передумал, увидев, к чему все идет. Женщины кричат:

— Он рехнулся! Он псих!

— Нет, — подавленно замечает Будиль, — он просто романтик!

Терпение ее достигло предела. Длинными пальцами правой руки она хватает профсоюзника за ухо, сжимает его и тянет вверх, слезы выступают у него на глазах, и перекошенный рот издает: ой!

Держа мобильный в левой руке, она вызывает такси и просит приехать скорее, — дело срочное, добавляет она для пущей убедительности. Разговаривая с диспетчером, она выводит всхлипывающего мужчину за дверь и сталкивает его с лестницы:

— Вон! Мелкий человечишка, ты плохо себя ведешь. Иди домой пешком!

— Пешком? — заикается он.

— Это я образно, кретин.

Она бросает ему вслед рубашку и приказывает одеться.

Смущенный, он надевает рубашку.

— Я сделал что-то нехорошее?

— Да!

— Ой-ой-ой!

Он жалобно хнычет:

— Лучше мне не жить.

— Да уж, так было бы лучше и для тебя, и для нас.




Вслед за такси приезжают журналисты на своей машине. Они чихнуть не успели, как журналист и фотограф уже обошли дом и стоят в открытых дверях со стороны сада. Нина устала.

Будиль с яростью отправляет их прочь, закрывает двери, окна, гонит народ в кровать, выключает музыку и убирает бутылки. Через час уборки и цыканья сама Будиль предпоследней отправляется спать.




Только Нина не может спать, только Нине надо ходить по дому, прибирать, крадучись в темноте, пока все не будет чисто и готово к восходу солнца. Она водит по столам тряпкой и пьет за то, чтобы стало достаточно темно, притом достаточно быстро. Все равно, куда бы мы ни отправлялись, мы не успеваем найти то, что искали. Комнаты чистые и пустые, но она не может вырваться из них и подняться к себе. Она еще не спала внизу, она еще не заключила с ними окончательного мира, не благословила своим сном ни столовую, ни библиотеку. Она открывает двери, чтобы уловить ночной запах и услышать шум листвы, забирает свое одеяло, раздевается и ложится на диван в окружении томиков Осхильд Бренне.




Она предчувствовала, она знала. Она думала: хватит ли у меня сил, доживу ли я до утра. Все так гнусно. Темно. Чужой запах. Мертвящая тяжесть плоти, рука зажимает рот. Будто стволы деревьев опрокинуты на ноги, на грудь, на руки. В глазах темно и пляшут точки. «Есть еще бревна на свете, и лесные склады еще есть…» Есть еще спящая сила в земле, тайная сила, которая будет продолжаться в роду, сковывающая тело, как железо, прижимающая его вниз, так что оно оседает, теплое, влажное, удушающее, полное крови, под ним не пошевельнуться. Ткани и острые маски на коже, врастающие в нее навечно. Напряженный, немелодичный и жестокий ритм, слюна в лицо, свежая, похожая на бальзам, как у детей, обычно все происходит быстро, скоро пройдет, у нее сердце животного, которое знает, что случится, прежде, чем его забьют, но идет куда указано и умирает, потому что готово заплатить цену за жизнь, зная, чего она стоит…




Приходит Будиль, она неожиданно возникает перед ней, потому что Будиль вся слух и зрение и слышит то, чего не слышат другие, и стон, застрявший в горле, и шаги, о которых другие не подозревают, и мышиный писк, она еще раз вызывает такси спокойным голосом, но в этот раз не говорит, что срочно.

Нина этого не помнит, но знает. Вон, говорит кому-то Будиль. Уходи. Вон отсюда. Прочь. Всю дорогу домой, пешком. Говорит тихо, чтобы Агнес и никто другой не проснулись. Это профсоюзник вернулся, догадывается Нина.

— И если мы тебя еще раз увидим, ты — покойник.




Все сухо, он слишком пьян. Грудь исцарапана. Она никогда не будет спать голой. Будиль ведет ее наверх и включает душ, меняет белье, пока Нина в душе, тихо, чтобы Агнес не проснулась. На окнах выступает пар, но не исчезает, и себя не отчистить. Во сне все объясняется само собой, но это искусство нельзя вынести из сна.




Будиль кутает ее в полотенца и ведет в комнату, одевает на нее ночную рубашку через голову, подтыкает под ней одеяло и сидит рядом, пока она не засыпает, спрашивает пару раз:

— Все в порядке?

Как бы она хотела, чтобы в ней проснулся стародавний плач, но ничего не выходит.




С утра темно. Ничего не видно, так бывает, когда ветер с гор, когда солнце перестает светить. Она прибита к земле гнилым морским воздухом, как птица, мокрая и взлохмаченная. День какой-то ненастоящий, небо тяжелое от влаги, мир на раз-два-три становится блестящим и мокрым. С неба падают капли и булькают по вагонке, темная листва шумит над гравием.




Появляется Будиль:

— Все в порядке?

Позже:

— Все в порядке?

По большому счету никакой разницы. И раньше такое случалось.

— Где Агнес?

— С Агнес все хорошо. Агнес у Ады. С ней все в порядке.

— Надеюсь хотя бы, что ее не изнасилуют слишком рано.

— Нина! Что ты несешь!




Что еще остается делать, только прибираться. Эмменталер не тронут, и рокфор не тронут, может, их можно отдать в магазин и вернуть деньги? Солнце печет, под большими деревьями прохладно и тихо.




Газеты пишут


На первой полосе:






«Соседи пансионата Грепан в смятении»

НЕ МОГЛИ УСНУТЬ ОТ ПЬЯНОГО ШУМА





Маленькая удачная фотография Нины, бледной и озабоченной, рядом с разъяренной Будиль, потрясающей кулаками:




«Шансы получить лицензию на алкоголь приближаются к нулю после очередных шумных выходных в Трепане.

Даже курсы по борьбе с алкоголизмом превратились в настоящую пьянку.

— Это действует на нервы, — говорит Гитте Рамлёс (52 года). Она одна из соседок пансионата. — Раньше в период отпусков здесь был рай, теперь мы даже не можем посидеть вечером в саду, нам все время мешает громкая музыка, крики и шум.

Рамлёс — не единственная соседка, отреагировавшая на шум. Несколько соседей собрались подать заявление в полицию за нарушение порядка.





— Должно быть, это просто недоразумение, — говорит руководитель курсов Будиль Грюе нашим корреспондентам. — Соседи всегда были с нами приветливы. Тем не менее корреспондентов не пустили освещать курсы Фанни Дакерт „Радость трезвой жизни“ в прошедшую субботу — семинар, на котором многие, завязавшие с употреблением алкоголя, очевидно, вернулись к старым грехам.






Насколько известно нашим корреспондентам, Грепан получил только временную лицензию с ограничениями и ясным указанием времени, когда следует прекращать подавать алкоголь.

— Здесь же никто не следовал ограничениям, скорее, все вели себя безгранично свободно, — говорит Гитте Рамлёс».








— Да, конечно.

— Да, конечно?

— Не каждый оказывается на первой полосе газет.

— Нина! Послушай, что ты несешь!

— Я слушаю.

— Нина, все очень серьезно.

— Да.




Они еще не успели сложить газету, как позвонил директор предприятия, на котором работал один из консультантов, и попросил вернуть деньги, заплаченные за курс. Он говорит о нескольких участниках, уточняет директор. Если дело не разрешится в течение недели, он наймет адвоката.




— Да, конечно.

— Да, конечно? Нина!

— А что мне сказать?

— Ну да, понимаю.

— Я ничего не могу поделать, все уже случилось.

— Ты можешь плакать, проклинать, умолять!

— Я пробовала, не получается.

— Что-то в тебе меня пугает.

— Думаю, все будет хорошо. Все обычно как-то утрясается.

— А я думаю, завтра пойдет снег!

— Ты меня не понимаешь, это разные вещи.

— Да?

— Я имею в виду, я думаю по-другому. Это как когда говоришь: думаю, любимый меня любит.

— Нина! У тебя нет любимого.

— Мне кажется, он меня любит, но я никогда не узнаю наверняка. Я думаю, все будет хорошо, я доверяю, и опыт это подтверждает, все вокруг работает на меня, вера указывает правильную дорогу.

— То есть, ты хочешь сказать, тебе повезло в жизни? — Да.

— Посмотри на себя, ты разорилась. Твое имя опорочили! Двенадцать часов назад тебя изнасиловали.

— Я забыла.




Нина! Если ты только поймешь, что случилось, ты можешь поменять значение этих событий. Друг мой. Я тебя прошу. Мы начинаем с одинаковыми желаниями и заканчиваем общим для всех пониманием. Только оно приходит слишком поздно, всегда слишком поздно, и это сильно сбивает с пути. Ас кем можно поделиться этим пониманием, когда наконец-то оно на тебя снизошло, если никто вокруг не хочет слушать, пока не станет слишком поздно.




— Я не могу погасить свет внутри себя.

Это происходит не разом, как ты говоришь. Оно не обрушивается на тебя лавиной, обвалом, водопадом. На это уходят отнюдь не секунды, нет, это только кажется, когда потом пишут, будто все было заранее решено и просчитано. Это происходит шаг за шагом, мгновение за мгновением, три минуты — это долго, каждая минута начинается и длится шестьдесят секунд, и каждую секунду может произойти что-то новое, шаги повернутся в другую сторону, неизведанную и прекрасную, я верю в то, что стою в начале, что все еще только ждет меня.




II








Post festum





Время чудес прошло. Небо затянуто облаками, земля стоит голая, в трещинах и пыли. Сентябрь наступил, ясный, как холодный камень.

— Кто мой отец? — спрашивает Агнес.

Стоит тихий вечер ранней осенью. Все, что было в цвету, завяло, с каждым часом все бледнеет и бледнеет. Земля истощила свои летние запахи, она сухая, воздух удивительно прозрачен, дом отбрасывает тень, и вороны мечутся на красноватом небе. Малейший звук — пролетевшая птица, падающий лист — раздается громко и заставляет сбегаться всех, пока тишина снова не охватывает мир и не заполняет головы.




Агнес:

— Мама, ставлю вопрос ребром…




Нина:

— Лучше пусть постоит на голове.




Агнес:

— Кто мой отец?




Нина:

— Я не смогу ответить искренне.




Агнес:

— Ответь неискренне.




Но она не может заставить память работать, она не привыкла к этому, она специально отучилась пользоваться памятью, она забыла, как это делается.




Агнес:

— Ты должна вспомнить. Должна сказать, пока еще жива.




Меняя решение, сердце не остановишь.

Оно так быстро бежит вперед, а что там впереди, пропасть?

В этом воздухе идти слишком легко, все парит, тяжелые летние соки ушли, листья, сухие и легкие, танцуют на ветру, на какое-то время успокаиваются, но потом опять взмывают вверх прямо у нас перед глазами.




Сильный запах моря. Тишина. Только вода плещется о пристань. Ночь, темнота. Воют собаки. Летают чайки. Никогда не спят, вечно уставшие, вечно в сознании, они никогда всецело не бодрствуют.




Что такое писать, спрашивает она саму себя. Наверное, не так, как она думала, — врываться, изменять, находить новые значения? Вполне можно подтверждать, сохранять то, что уже есть? Не открывать двери, а закрывать их за собой и выключать свет?




Она должна открыть свое сердце печали и ярости, чтобы пробиться, снова стать ребенком, чтобы снова ощутить стыд и слабость?




Нет!




Разве знание дается только через боль?

И из хорошего никаких выводов сделать нельзя?




Закончить, пока фартит, как говорится.

Кто знает, что фартить перестанет?

Она в это не верит.

Разве не должны мы довольствоваться малым?

Разве наше существование должно подчиняться недоверию?

Она в это не верит, у нее все не так.




Стишок существования


Нина достигла дна, и кругом царит королевское счастье. Они собрали все, что возьмут с собой, сложили вещи в летний домик и живут в библиотеке и на кухне, чтобы не тратить много электричества. Это — убежище. Овладеваешь ли ты своей маленькой частью земного мира, какой бы малой она ни была, говорит она, чинишь ли свое окно, смазываешь маслом петли, всегда остается что-то еще меньшее и большее, за пределами.

— Все будет хорошо, — говорит Агнес и кругами катается на велосипеде по лужайке.




Она предприняла отчаянный прыжок, бросила жребий, поставила все на одну карту, отправилась в неизвестное, стопка счетов в ящике выросла.




В один из последних дней, рано утром, она говорит Агнес, что хочет уехать. Она думает об этом весь день.




Агнес катается под тяжелыми свинцовыми тучами, которые опускаются все ниже. Заглядывает в окно, где горит свет, голова матери склоняется над столом с бумагами.

Она, как можно позже, заходит в дом, чтобы ложиться, заглядывает в кухню и видит маму в том же положении, только листков перед ней меньше, а на полу растет кипа порванной бумаги.

Агнес ложится, но не может заснуть. Воет ветер, скрипят корни деревьев, она встает и идет на кухню. Нина окружена ясным и мягким светом, вот-вот встанет солнце. Пол под стулом усыпан бумагой, порванной на такие мелкие кусочки, что их уже не собрать, они покрывают и пол, и подоконники, и стол, и ее колени, и в этом снегу сидит Нина с единственным листком в руке, она все смотрит и смотрит на него, говорит, что закончила, и оно того стоило.




На листке написано:
		Дважды два четыре, — весь мир твердит.



		«Больше!» — что-то сегодня мне говорит.



		



		Это радость мне в сердце прокралась опять



		И кричит, заливаясь: «Дважды два будет пять!»













Эпилог


Здесь мы теряем следы Нины Фарёвик.

Я попыталась найти ее и узнать, как идут дела у человека, сочиняющего подобные стихи, и как дела у ее дочери, школьницы Агнес. Я подумала, они могли переехать вслед за Юханом Антонсеном на греческий остров, если бы монетка, найденная в подвале, стоила миллионы, если бы Осхильд Бренне вернулась домой из Америки, разведясь и получив большие алименты, и много заплатила бы за свою библиотеку.

Мне было трудно не думать о Нине, я ловила себя на желании, чтобы все у нее было хорошо.




Но я искала напрасно. Она как сквозь землю провалилась, и я думаю, что однажды она ответила Сванхильд.




Сванхильд:

— Нина, кто ты? Откуда ты пришла?




Нина:

— Меня оберегают от собственной тайны.




Сванхильд:

— Что ты хочешь сказать?




Нина:

— Я — одинокое существо, оказавшееся за пределами своего пути.


comments



Комментарии





1


Персонаж из норвежских комиксов про Трех Поросят.




2


Стихотворение датской поэтессы Ингер Кристенсен, первое в сборнике «Алфавит» (1981), где все стихи начинаются по порядку с букв алфавита.




3


Стихотворение норвежского поэта Ролфа Якобсена.




4


Турбьорн Эгнер (р. 1912) — норвежский поэт-песенник, автор известных детских сказок «Елки на горке» и «Разбойники из города Кардамон».




5


Я поступил по-своему (англ.).




6


Если это мне удастся там, то удастся где угодно (англ.).




7


«Унеси меня на Луну» (англ.).




8


Перевод с норвежского Софьи Капустиной.




9


Ари Бен — муж норвежской принцессы Марты-Луизы, Хокон — кронпринц Норвегии. Женились в 2001 и 2002 гг.




10


Вечеринка понеслась! (англ.)




11


Тетушка София — персонаж сказки Т. Эгнера «Разбойники из города Кардамон».




12


Счастливый финал (англ.).




13


И что с того? (англ.)




14


Миссия завершена (англ.).




15


Междуцарствие (лат.).




16


Я должна быть сильной и вынести. Ты должна быть сильной. И вынести. И ты найдешь путь сквозь ночь и день (англ.).




17


Стихотворение Гюнвора Хофму из сборника «Я хочу домой, к людям» (1946). Перевод с норвежского Софьи Капустиной.




18


Я — Тарзан, ты — Джейн! (англ.)




19


После праздненства (лат.).




20


Перевод с норвежского Софьи Капустиной.